— Тут, тут… — ответил кто-то угоднически. — Один из них был. Но прошло много времени, пока Палангоз меня нашел, чтоб сказать.
Подъехали еще всадники. Пламя факелов казалось лимонно-желтым на фоне светлеющего неба.
Сержант заложил руки за пояс. Грозев увидел, как встали сперва мужчина, потом женщина, прижавшая к себе двух детей. Третий спал у ног старика.
Турок оглядел всех по очереди.
— Кто здесь хозяин?… Ты, старый хрыч?
Старик смотрел на него, сидя на земле.
— Встань, сволочь!.. — сержант ударил его бичом. — Что вылупился? — Размахнувшись, хлестнул еще раз по лицу. Толстая воловья жила оставила кровавый след. Старик поднял руки, защищаясь.
— Встань!.. — заревел сержант. Сын бросился к старику-отцу. Один из стражников лягнул его в грудь. Женщина взвизгнула. Сержант размахнулся и хлестнул ее бичом.
— Где русский, собаки?… Говорите, где?… — Он наклонился в седле. — Душу из вас вытрясу! Говорите!..
Грозев оглянулся. За камышом шла полоса песка, за ней начиналась река. С высокого берега, где сейчас находились турки, местность хорошо просматривалась.
— И они его накормили, говоришь? — обернулся сержант.
— Так говорит Палангоз, — ответил тонкий голос.
— Хлеба у вас нет, картошки нет, а разбойников кормите, а?… Где он, говорите!.. — снова взревел сержант.
Потом, выхватив факел у одного из стражников, поднес его к бороде старика. Седые редкие волосы вспыхнули. Старик вскочил, вытер рукой опаленную бороду. Но не смог устоять на своей деревяшке и опустился на колени.
Глаза сержанта свирепо вращались в орбитах. Он натянул узлу. Конь сделал несколько неуверенных шагов и остановился перед мужчиной.
— Ты знаешь, кто такой сержант Сабри, а? — процедил турок сквозь зубы. — Знаешь, скольких я отправил на тот свет?… Откроешь, собака, рот или я тебе его открою?…
В свете факелов Грозев увидел лицо мужчины. Оно было бледно, но выражало не столько страх, сколько ненависть. По спине Грозева пробежали мурашки.
Мужчина молчал, потом медленно произнес:
— Никто сюда не приходил… Нечего напрасно мучить людей…
— Врешь, собака!.. — прервал его сержант. — Врешь!..
Конь отпрянул. Но сержант продолжал искать жертву, над которой можно было бы поглумиться. Он снова приблизился к старику. Наклонившись, схватил его за грудки, рявкнул прямо в лицо:
— Говори, старый вампир, где русский?… Говори!..
Стало уже совсем светло. Минуты две царила полная тишина. Старик пытался вырваться из рук сержанта. В тишине ясно прозвучал глухой старческий голос:
— Чтоб тебя убил господь!..
Сержант понял проклятие, отшвырнул старика, тот упал. Выхватив из кобуры пистолет, сержант выстрелил ему в пах. Старик согнулся пополам и протяжно завыл.
Грозев в ужасе смотрел на все это. Он уговаривал себя во что бы то ни стало сохранить самообладание. Но был ли сейчас в этом смысл? В голове у него все смешалось — незнакомые люди, стоящие перед турком на гарцующем коне, залпы русских орудий возле Джуранли, лицо Рабухина, бешеная скачка по темному полю — и он медленно выпрямился, как зверь перед прыжком.
— Говорите, собаки!.. Убью! — хриплым от ярости голосом орал сержант. — Говорите!..
Снова воцарилась тишина, слышен был лишь далекий скрип телег. Пистолет прыгал в руке турка. Вдруг турок бешено крикнул:
— Убирайтесь!.. Убирайтесь все!.. Ну?…
Женщина схватила малыша, взяла за руку старшего. Посмотрела на мужа. Он медленно повернулся, наклонившись, поднял с земли мешок с картошкой и, взяв за руку самого старшего, быстрым шагом пошел по полю.
Прогремел выстрел. Мужчина качнулся вперед, будто споткнулся, присев на корточки, схватился за бедро. Двое старших детей побежали в разные стороны. Женщина кинулась к раненому мужу. Малыш растерянно оглянулся, потом заплакал и заковылял по стерне — полуголый, в одной короткой рубашонке, повизгивая, как щенок. Побелевший от злобы сержант, утратив над собой всякий контроль, поднял пистолет и нажал на спуск. Но пистолет дал осечку. Малыш, плача, бежал по полю, прыгая по комьям земли.
— Собачье отродье… — выругался сержант и, перезарядив пистолет, вновь поднял его.
И тогда раздался выстрел. Турок склонился к шее коня, будто хотел его обнять, и медленно сполз вниз, к ногам спокойно стоявшего животного.
Грозев был как в дурмане и не сразу понял, что это стрелял он сам.
— Убили сержанта!.. — истошно завопили двое из всадников и поскакали прочь от берега. — Сержанта убили!..
— Спускайте собак!.. — кричали по-турецки. — Зовите сюда людей!.. Он вон там, в камыше!..
Грозев повернулся, бросился в заросли камыша и помчался к реке. Выскочил на песок, понесся стрелой к воде.
— Вон он!.. Держи его!.. — послышалось у него за спиной. Трое турецких всадников устремились за ним в погоню.
Грозев бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Река здесь делала поворот, образуя глубокую, тихую заводь.
Пули Шлепались в воду рядом с Борисом. Он плыл под водой, лишь время от времени выныривая на поверхность, чтобы набрать в грудь воздуха. Усталость навалилась камнем, он плыл с трудом. На середине заводи снова вынырнул. Сзади стреляли. Он оглянулся. Желтый обрыв и серое небо слились в одно.
Набрав в легкие как можно больше воздуха, он нырнул. Там, где он погрузился, на воде появились и стали лопаться белые пузырьки. Вскоре поверхность ее успокоилась, стала такой же гладкой, как прежде.
— Все, каюк… — произнес один из турок и сплюнул.
Затем все трое повернули коней и поскакали на восток — туда, где сквозь пыль суховея и дым горящих нив двигались вереницы людей.
Часть третья
1
Уже третий день стояла пасмурная погода. Похолодало, деревья во дворе тревожно шумели.
Димитру Джумалии эта резкая перемена погоды была не в новинку. Ежегодно в августе погода вдруг резко менялась, и это всегда напоминало ему об осени, навевало мрачные мысли. В такие дни сильнее давали себя знать и тупые ревматические боли в плече.
В эти дни Джумалия был еще более хмурым, чем обычно. Два дня не ходил в торговую часть города — Тахтакале. Сидя на деревянной лавке под навесом у входа в дом, он медленно прихлебывал кофе и смотрел на все еще пышную зелень во дворе.
В последнее время он вообще стал затворником, лишь изредка вечером наведывался в дом брата напротив, чтобы повидать Жейну.
Приподнятое настроение, овладевшее им вначале, когда были достигнуты первые успехи в войне, внезапная надежда, неопределенная, но радостная, постепенно испарились, задушенные монотонностью его существования. Отход русских по ту сторону Стара-Планины, слухи о мирных переговорах вновь сломили его дух, и старик, своенравный и замкнутый по натуре, сидел неподвижно часами, уставившись на клумбу с петуньями, и вновь и вновь размышлял о том, есть ли на свете сила, способная сокрушить зло, или же все будет идти так, как шло прежде из века в век. А перемены, которые действительно наступали, — разве не несли они с собой в первую очередь обман и ложь? Разве машины и фабрики Палазова не были более проклятием, чем благодатью? Разве не отнимали они у человека его хлеб, его радость?
Стук в ворота вывел старика из задумчивости. Он посмотрел на часы: было двенадцать по турецкому времени.
В отличие от большинства торговцев в городе, давно уже живущих по европейскому времени, Димитр Джумалия по-прежнему сверял свои карманные часы с пушечным выстрелом, ежевечерне возвещавшим заход солнца. Ненавидевший все турецкое, старый мастер тем не менее никак не мог отказаться от этой своей привычки.
Джумалия встал, вышел на тротуар перед навесом и приложил ладонь козырьком к глазам. Это был учитель Лука Христофоров. Иногда он останавливался поговорить, но в последнее время делал это очень редко.
— Добрый день, бай Димитр, — приветствовал он старого мастера, бодро взмахнув рукой, в которой держал свернутые в трубку газеты.
— День добрый, Лука, — ответил мастер, — ты с площади?
— Оттуда, — подтвердил Христофоров. — Кисяков попросил передать тебе эти документы.