В свободное от службы время Матей растапливал воск в темной лавчонке напротив католической церкви. У него были итальянские формы для воска, и он делал красивые разноцветные свечи, которые украшали все салоны города.
Хотя в доме Аргиряди было достаточно венских ламп и старых канделябров, София предпочитала им свечи. Ей казалось, что при свечах сохраняется очарование ночи; таинственная игра теней рождает совсем особый, волшебный мир.
Она часто наведывалась в лавчонку Матея за свечами. Выбирала обычно розовые либо бледно-зеленые, которые чудесно контрастировали с темной мебелью.
Софии вообще нравилась эта часть города. Здесь не было сутолоки торговых рядов, невысокие дома создавали атмосферу старины, словно ты вдруг перенесся в прошлое. Она любила спускаться по булыжной мостовой улицы, сбегавшей с Тепеалты и делавшей поворот возле католической церкви, любила подолгу смотреть на величественный портал, колонны в стиле Ренессанса, на это массивное и вместе с тем легкое, изящное строение.
Однако теперь она шла сюда с иным волнением — страстным и нетерпеливым. Приходила в лавчонку почти ежедневно. Если там были покупатели, принималась рассеянно перебирать свечи в коробках. Выждав, когда все уйдут, она обращала на Матея беспокойный, вопрошающий взгляд.
— Все еще там, барышня. — говорил Матей, казавшийся совсем маленьким в просторном французском комбинезоне.
— Как он? — спрашивала София, стараясь не встретиться с Матеем взглядом.
— Жив-здоров, — улыбался Матей и, деликатно беря у нее свечи из рук, заворачивал покупку в тонкую восковую бумагу.
Это был их обычный разговор. Он утолял тревогу девушки по крайней мере до утра следующего дня.
Но сегодня, когда София вошла в лавчонку, Матей посмотрел на нее как-то иначе. День был ветреным, и приятный запах сосновой смолы, канифоли и цветного воска наполнял тесное помещение.
Матей проводил единственного покупателя и, закрыв за ним дверь, обернулся к Софии:
— Сегодня в половине седьмого жду вас здесь, в мастерской. Если я буду занят с покупателями, пройдите незаметно туда.
И он кивнул в сторону небольшой темной двери в глубине лавки. София ощутила, как бешено забилось в груди сердце. Почувствовала, что сейчас покраснеет, и потому, быстро проговорив:
— Хорошо, Матей… Спасибо, до свидания… — вышла и стала подниматься по булыжной мостовой на холм.
Над трубами домов поднимался дым. Он стелился по крышам, сползал вниз к голым ветвям деревьев. Ветер рвал его на клочья. Над городом нависли низкие темные облака.
«Полседьмого…» — подумала София и посмотрела на миниатюрные золотые часики, приколотые к отвороту. Было пол-одиннадцатого.
«Через восемь часов… Что мне делать все это время?» — спрашивала она себя.
Вернуться домой, попытаться читать, думать… Нет! Тогда не остается ничего другого, как бесцельно бродить по улицам. Прежде она никогда так не делала, но сейчас ей хотелось ни о чем не думать, погрузиться в ожидание, в сладостное и мучительное томление, которое овладело всем ее существом.
София дошла до конца улицы у церкви св. Петки, и с вершины холма ей открылась панорама Пловдива. В тусклом свете дня, окутанный дымкой, он казался далеким, как мираж. Никогда прежде город не казался ей таким необыкновенно красивым. Как странно устроены глаза у людей!
Порыв холодного северного ветра заставил ее отвернуть лицо. Подняв взгляд, она увидела на юге силуэт Бунарджика — немой и загадочный.
Сердце ее вновь сильно забилось, в груди стало тепло, и некоторое время она стояла на ледяном ветру, прикрыв глаза, взволнованная и счастливая.
Потом спустилась по ступеням в скале и направилась к Тепеалты.
После полудня пошел снег — первый с начала этой зимы. Он был настолько легкий и сухой и шел так недолго, что лишь посеребрил крыши домов и брусчатку улиц…
Когда часы пробили шесть, София оделась, накинула на голову черный шелковый платок и посмотрела на себя в зеркало. В глазах ее затаенно светилось счастье.
— Я — ненормальная! — произнесла она и быстро вышла, опьяненная сознанием того, что любит его — сильно и самозабвенно, что он — ее судьба.
Еще до наступления сумерек Борис Грозев, одетый в поношенное пальто Косты Калчева, вошел с востока в город, безлюдными улочками, где ветер носил снежинки, добрался до лавки Матея Доцова и, никем не замеченный, проскользнул внутрь. Кивнув Матею, разговаривавшему с каким-то покупателем, прошел дальше, в мастерскую.
Пахло смолой, было тепло и уютно. В полумраке он увидел на столе свечу, чиркнув спичкой, зажег ее.
Потом снял пальто, сел на ящик возле стола и вынул из кармана «Виннер цайтунг» — газету, которой снабжал его Илич. Просмотрел первую страницу, останавливаясь на заголовках, касающихся войны, потом опустил голову и задумался.
Как воспримет София все, что он собирается ей сейчас сказать? И имеет ли он право требовать от нее этого? Не воспользуется ли он ее чувствами? А что же тогда любовь? Разве не самопожертвование во имя чувства? И если бы не было этого самопожертвования, как можно было бы доказать свою любовь?
И все же он объяснит ей все спокойно и обстоятельно, чтобы она сама разумно и сознательно приняла решение. Поступить иначе значило бы действовать нечестно, оскорбить ее лучшие чувства.
Вдруг он услышал знакомые шаги. Они приближались к двери, вот ручка повернулась, дверь открылась, и вошла София. На ее фигуре, как в фокусе, сконцентрировался весь скудный свет мастерской. София быстро закрыла за собой дверь. Она была запыхавшаяся и свежая с холода.
Борис встал. Сейчас ее глаза были еще более выразительными. Они казались темными, взгляд был тревожным, взволнованным.
София быстро толкнула задвижку и, хотя решила быть разумной и спокойной, бросила муфту на стул и вне себя от радости кинулась ему в объятия.
Грозев закрыл глаза. Губы ее были влажными и теплыми. Он ощущал приятный свежий аромат ее кожи, чувствовал, с какой силой обнимают его маленькие руки. Время для них словно остановилось, весь мир исчез, утонул в этом шквале чувств, которому оба отдавались целиком, измученные долгой разлукой. Наконец, София высвободилась из его объятий и, обхватив ладонями его лицо, посмотрела в глаза.
— Борис, — прошептала София, и то, что она назвала его по имени, показалось ему необыкновенным и несказанно приятным, — ты еще больше похудел…
Она ласково провела рукой по его небритой щеке, потом погладила волосы.
— Тебе так кажется, София, — сказал он, заражаясь ее непринужденностью, — потому что я отпустил бороду…
Он заглянул ей в глаза и увидел, как голубое и зеленое смешались в них в какой-то особенный цвет, которого ему еще не приходилось видеть.
София расстегнула пальто, затем сняла его. Сбросила платок с головы. Свет свечи бликами вспыхнул на ее волосах.
Борис подал ей стул, а сам опустился на ящик.
— Почему не давал о себе знать столько времени? — она уперлась руками в ящик.
Грозев усмехнулся.
— Ты же знаешь, каково мое положение, София. Не могу ни приходить, ни видеться с тобой, когда захочу…
— Знаю, — промолвила она, — но думаю, что ты мог бы хоть раз черкнуть пару строчек…
— И это было рискованно, так как в последнее время полиция начеку.
София вдруг оживилась.
— Ты знаешь, турки распорядились, чтобы уехали жены и дети видных правителей. Со вчерашнего дня грузят по два вагона их имущества для отправки в Константинополь.
— Это всего лишь меры предосторожности, — покачал головой Грозев. — Они решили оборонять Пловдив до последней возможности. Знают, что если падет Пловдив, конец и Одрину, и Константинополю, и войне.
— Да ты что, — воскликнула София, — у них нет сил, продовольствие на исходе! Может, ты не видел, как выглядят их солдаты, когда части проходят через город!
— Для войны не на жизнь, а на смерть это не имеет значения, — сказал Борис. — Турки задумали оказать жестокое, отчаянное сопротивление, чтобы вынудить противника пойти на более мягкие условия перемирия, на большие уступки. По сути дела, другого им и не остается… Последним, решающим козырем турок в этой войне является Пловдив…