«Еще немного… совсем немножко…» — повторял он про себя как заклинание. Надо было во что бы то ни стало преодолеть эту предательскую слабость, размягчающую мускулы, готовую в любой момент сбросить его тело вниз.
Выступ балки появился совсем близко у него над головой. Бруцев стиснул зубы, напрягся из последних сил и ухватился за него.
— А-а-а… — простонал он, клуб пара вырвался у него изо рта. Он подтянулся, медленно влез на крышу и лег на снег, хватая ртом холодную массу, тающую на губах и возвращающую его к жизни.
Когда он пришел в себя, то пополз дальше по крыше. Его глазам открылся тюремный двор. Посредине двора горел большой костер. Вокруг него сидели башибузуки. Один из них раздавал остальным какую-то одежду из лежащей рядом кучи.
Бруцев оглядел галерею. Она была темной и пустой. Двери камер были распахнуты. Он приблизился к краю крыши и увидел, что отсюда легко спуститься на верхнюю галерею. Ухватившись за железную скобу, спрыгнул на площадку. Посмотрел во двор: и костер, и сидящие около него люди показались ему сейчас зловещими.
Он вошел в одну из камер. Она была пуста. На полу валялась солома из тюфяка. Вошел во вторую, третью, четвертую. Потом спустился по лестнице на нижний этаж. И здесь двери камер были открыты. Сомнений не было: заключенных вывели из тюрьмы.
Неожиданно в конце галереи он увидел турка с факелом, заглядывавшего в камеры. Бруцев притаился в тени двери. Турок вошел в одну из камер. Бруцев одним прыжком очутился возле нее. Турок железным ломом разбивал какой-то ящик. Он стоял спиной к двери и был мал ростом.
Семинарист проскользнул в камеру, бесшумно закрыл за собой дверь, потом бросился на турка, повалил его на пол. Факел отлетел в сторону.
Турок попытался сопротивляться, но, увидев, что это безнадежно, затих. Бруцев придавил его коленями к полу, в то же время руками сжимал ему шею, не давая шевельнуться. В свете факела лицо турка было страшно.
— Где заключенные? — спросил Бруцев, немного ослабив хватку. Вытаращенные глаза турка прикрылись, он прохрипел:
— Их вывели…
— Когда?
— Час назад…
— А где они сейчас?
— Не знаю, — мигнул турок, — их повезли к старой скотобойне… Вышли из задних ворот…
Значит, их вывели через другие ворота. Бруцев их упустил. Он смотрел на турка, сжимая его горло. Турок хрипел, лицо его стало лиловым.
— На убой повезли, а? — процедил Бруцев сквозь зубы.
Турок задыхался. Глаза его стекленели все больше.
— Откуда ты родом? — спросил Бруцев и немного разжал руки.
— Из Устина… — просипел турок. В глазах его читались мольба и надежда.
— Ага-a… — протянул Бруцев.
Он чувствовал под собой беспомощное тело турка. А в голову ударяла кровь, воскрешая в памяти липкую грязь подвала, в котором он задушил Христакиева. Продолжая одной рукой сжимать горло турка, другой он выхватил из-за пояса кинжал и одним махом перерезал ему глотку.
Потом поднялся с пола. От факела загорелась солома, и в камере было светло, как день. С минуту он смотрел, как струится, тут же свертываясь, кровь убитого, затем повернулся и вышел. Ружье болталось у него за спиной.
Возле костра никем не обеспокоенные башибузуки продолжали свое занятие.
Бруцев огляделся. Он видел все, как в тумане. В коридоре воткнутый в кольцо на стене догорал факел. Кирилл толкнул дверь перед собой и остолбенел. «Оружейный склад! — пронеслось в мозгу. — Оставили все в целости». Перед ним стояли ящики с гранатами, вдоль стен выстроились ружья.
Наклонившись, Бруцев взял четыре гранаты. Вышел в коридор. Тени людей в свете костра казались ему призраками. Оставив две гранаты на полу, он поднес две другие к факелу и поджег их фитили. Подождав, когда белый огонек приблизится к металлу, изо всех сил швырнул их одну за другой в сторону костра.
Никто из турок не успел даже оглянуться. Взрыв потряс все вокруг. Казалось, обрушилось здание тюрьмы. Кто-то выстрелил раз, другой.
Бруцев уже снова был возле факела. Зажег фитили других двух гранат. Подождал немного и опять бросил их в сторону костра и разбросанных вокруг него бесформенных предметов. Раздался новый взрыв, яркий свет ударил ему в лицо.
Затем наступила тишина. Семинарист вернулся в оружейный склад, выбрал себе одно из ружей и закинул ремень через плечо. Сняв свое, бросил его на пол. Взял себе две гранаты.
Вышел во двор. Тюрьма была мертва. На галереях в двух местах горели факелы. Потухший от взрывов костер сейчас запылал с новой силой. Пахло гарью.
С тяжелой головой, пошатываясь, Бруцев добрался до ворот. Вытащил железный засов, широко распахнул обе створки ворот.
Костер ярко пылал, в его свете холодные камни стены казались оранжево-красными, раскаленными. Бруцев наклонился, поднял с земли оставленные им две гранаты, повернулся к выходу. На стенах домов напротив выросла его тень — огромная, грозная. Но он ее не видел. Он вышел из ворот и утонул во мраке, царившем в городе.
22
Утро нового года наступило в Пловдиве вместе с первыми орудийными залпами артиллерийского поединка, вновь начатого двумя армиями под Пазарджиком.
Город на холмах был пуст, улицы безлюдны. Дома казались внушительными и мрачными. Они словно притихли, прислушиваясь к далекому грохоту орудий.
Последние дни года были самыми тревожными, но и самыми счастливыми в жизни Софии Аргиряди.
Единственное письмо, полученное ею от отца из Константинополя, заглушило в какой-то степени тревогу о нем, превратив ее в тупую боль, которую она бессознательно подавляла мыслями о Борисе.
Если раньше она жила в замкнутом мирке, полном условностей и предрассудков, то теперь перед ней открылся совсем иной, широкий мир. И она на глазах перерождалась от соприкосновения с этим новым для нее миром.
Елени заметила эти перемены в девушке, они ее тревожили. По ее мнению, сильный и уравновешенный характер был одним из самых лучших качеств Софии.
В новогоднюю ночь они впервые остались за столом вдвоем. Молитва, легкий запах ладана, засахаренная пшеница — все это не могло вернуть девушке ощущений прежних лет. Она отвечала на вопросы тетки рассеянно и односложно. Отказалась пойти в церковь к вечерне. Они остались сидеть у камина.
София, устроившись на широком венецианском стуле, раскрыла на коленях книгу. Елени вязала, сидя напротив. С улицы не доносилось ни музыки, ни карнавальных дудок. Люди боялись выйти из дому, Пловдив был тихим, как никогда.
Елени вспоминала прошлое: веселые ужины с торжественными ударами гонга, которыми Аргиряди давал знак внести каравай с запеченной в нем монетой, шумные карнавалы, праздничную иллюминацию, песни, оркестры итальянских музыкантов, до рассвета игравшие на улицах. Вернутся ли вновь те былые времена?
София посмотрела на тетку, потом скользнула взглядом по странице и, наконец, уставилась на огонь в камине.
Приход Бориса в город, сознание того, что она может каждый день видеть его и говорить с ним, будоражили ее.
— И все же здесь нам опасно встречаться, — сказал ей вечером в свечной мастерской Грозев, — я постараюсь, когда смогу, приходить к вам.
София посмотрела тогда на него сияющими глазами, но промолчала. На следующий день она вынула из муфты большой почерневший ключ.
— Это ключ от старой конторы отца, — сказала она, — будешь входить с улочки позади дома Диноглу. Из конторы ведет вверх лестница, которая проходит возле моей комнаты. Постучишь три раза, и я открою тебе дверь верхнего этажа. Но перед этим поглядишь с улицы на мое окно. Если тетя Елени ушла к себе, занавеска будет наполовину задернута и на подоконнике будет стоять свеча.
И она посмотрела на него пылающим взглядом женщины, которая все хорошо обдумала и приняла решение.
Грозев пользовался этим ключом дважды. Свеча на подоконнике была видна издалека, как бледное дрожащее сияние. Он тихо поднимался по лестнице из конторы, доходил до двери верхнего этажа и три раза стучал в стену. Слышно было, как открывалась дверь ее комнаты, раздавался легкий шелест платья, щелкал замок, и в темной рамке двери возникал ее силуэт.