— Но ты, я слышал, только в отпуске?
— Отпуск может продлиться.
— Тогда конечно. Готов. Ты пишешь что-нибудь?
— Сам не знаю. Пишу? Не пишу? Воюю — это правда!
— Успешно? А стихи?..
— И стихи. Немного…
— Разве — это не писанье?
— «Писать стишки — еще не значит проходить великое поприще!..» Слышал, должно быть?
— Да. Кто-то сказал после смерти Александра Сергеича!.. По поводу статьи в «Русском инвалиде».
— В «Прибавлениях». Один князь пересказал слова одного графа.[2] То-то. Если про Пушкина говорили такое — чего ждать нам с тобой?..
Расстались на сем. Наверное, Соллогуб пошел ухаживать за женой. Можно посочувствовать! Впрочем, его жена прелестна. Недостижима — вот беда! Хотя беда не моя!
Где-то в половине девятого прибыли государь с государыней. Присутствующие образовали полукольцо — и все обратились лицами ко входу. Николай I вошел своей известной походкой — слишком твердой, чтоб казаться природной.
Он обвел взглядом гостей — мир, которым правил, — подчеркнул это взглядом; непонятно как, но было очень явственно именно это, и все ощутили эту власть. Лермонтову показалось даже, что государь окинул беглым взглядом и его неказистую армейскую фигуру.
Начались танцы, и он остался в стороне. Он не любил танцев — то есть любил, но не всегда: шел танцевать лишь тогда, когда надо было кому-то уделить внимание.
Прошел мимо Воронцов и сказал также на ходу:
— Кажется, вас совсем расстроили! Не бойтесь! Здесь вам рады.
Хотя бы это!.. Потом из толпы танцующих вынырнул Трубецкой Александр:
— Лермонтов! А я тебя не сразу узнал!..
— Ничего. Я сам себя не всегда узнаю`.
— И как ты себя чувствуешь здесь?
— Ужасно! Привык видеть воюющую армию. Но видеть танцующую…
— Ты слишком строг к нам. Впрочем… Так думают почти все, кто приезжает с Кавказа… Мой братец думает так же. Он теперь — там, у вас.
— Ты хотел спросить — видел ли я его? Видел. Он ранен, но жив.
— Я знаю. Ты — странный сегодня!..
— Почему только сегодня?..
Пушкин ругал свет на чем свет стоит, но любил его и был человек светский. Лермонтов ненавидел свет, но не мог без него обойтись. И презирал себя за это. Вот такая разница!
Показалась та самая Александрин. Хозяйка дома. Вышла из танца, обмахиваясь веером. И ради него бросила круг поклонников.
— Лермонтов!
Он быстро подошел. Он сердился на нее за Алексиса. Но это не мешало ей быть обворожительной. Едва ли не самой очаровательной в зале. Такая может всё позволить себе. Ей-ей!.. И когда она умрет, всё равно ее будут помнить такой. Он улыбнулся. Кажется, впервые за вечер. Она сказала:
— Ой, нет! Вы мне не нравитесь сегодня!
— Я спросил бы о причине! Но я, к сожалению, давно знаю ответ! — сказал он.
— Нет-нет, не потому! Вы худо скрываете, что вам здесь нехорошо!
— Что мне остается? Похвалить вашу проницательность?
— В какой-то мере да! — и взяла его под руку. — Вы считаете меня легкомысленной, я знаю. Но всё ж… Я не так легкомысленна, как мой муж. Можно, я вас провожу через внутренние комнаты? — и стала выводить его из зала.
— Зачем? — удивился он, подчиняясь.
— На вас плохо смотрят некоторые! Я боюсь за вас!..
— Кто смотрит? — спросил он растерянно.
— Те, кто властен над нами, грешными. Мне что-то не понравилось, не могу сказать что. Но я боюсь.
Они прошли длинной анфиладой личных графских покоев. Он не удержался, разумеется…
— Ого! — бросил насмешливо и словно удивленно. — А что скажет мой друг Алексис, если узнает, что я побывал почти в святая святых? Возле самой спальни королевы?
— То же, что говорит всегда: что я плохо себя веду. Для семейной женщины, имеющей к тому же в друзьях одного из самых заметных в свете поклонников…
Нет, правда, она была непостижима. Оттого и недостижима!
Через внутренние покои они спустились по другой лестнице.
— Сейчас я кликну слугу вызвать вам карету!
— Я могу пройтись пешком!
— Нет-нет! — сказала какая-то дама, отделяясь от стены. Она тоже вышла, кажется, чрез внутренние покои, была здесь своей. — Оставьте его мне. Я отвезу его.
— Как кстати! Тогда я вас покидаю, — сказала графиня Лермонтову. — Но оставляю в прелестных руках. — И расцеловалась с женщиной.
— Вы меня не узнаёте? — спросила дама.
Юность — даже самое начало ее… Женская прелесть и зависть к тем счастливцам, кто уже может ухаживать откровенно за этим чудом. Кто-то может объясняться в любви. А он еще мал, еще незаметен. Она была старше его ненамного.
2
Слова министра народного просвещения графа С. С. Уварова, пересказанные князем М. А. Дондуковым-Корсаковым, председателем Санкт-Петербургского цензурного комитета.