— И вы мстили, как принято у мужчин…
— А чем я хуже? Нет, шучу! Я только удивлялся, поймите! Как Гамлет удивляется столь поспешному браку матери. Мне еще хотелось разгадать мир.
— А теперь не хочется?
— Не говорите! Он оказался так скучен! И все его ходы так понятны и неразумны… И сама природа его мелка!
— А вы еще отказываетесь, когда говорят вам, что вы — Печорин!
— Какой Печорин! Я только автор — «путешествующий и записывающий». А наше поколение оказалось хотя бы пригодным материалом для наблюдений.
— Ну вас! Какой вы мрачный!.. Нельзя быть таким в компании красивой женщины, даже если она и не так нравится вам.
— Кто вам сказал, что не так?..
Они перебрасывались словами, и был в словах некий смысл — едва различимый и потусторонний. То есть в стороне от того, о чем говорили.
— Бабушка приехала — небось уже занимается вашими делами?..
— Она ими занимается бог знает сколько лет, с тех пор как я, к ее сожалению, вырос! И что толку? Отпуск мой только начинается, но уже ощущение, что близится к концу.
— Вы не надеетесь остаться здесь?
— Бабушка надеется.
— А вы?
— М-м… после свидания с генералом Клейнмихелем почти нет. То есть, скорей всего, нет.
— Почему?
— Он намекнул, что мои представления к наградам и даже к золотому оружию ничего не стоят здесь. Начальство тут не ценит храбрость — но ценит послушание. Хотя… пока еще представления не рассмотрены на самом верху.
— Так, может, не так плохо? Он не захочет — государь — вновь отпустить под пули такого поэта!
— Ой ли!.. Кто вам сказал, что не захочет? Да и зачем я ему здесь?
— Не верю! Вспомните всё же, как он обращался с Пушкиным.
— Да, но я не Пушкин.
— Но и про вас уже давно все поняли. Не надейтесь, что это не так, я это знаю из первых рук! Перовский недавно читал императрице и Бобринской вашего «Демона». Все в восторге. Кстати, я еще «Демона» не читала.
— Это всего лишь государыня! У нее доброе сердце. Но Пушкину не дали уехать в деревню, где он был бы счастлив. И где его супруга вряд ли встретила б Дантеса.
— Она вернулась, слышали?
— Нет. Разве? Пушкина задерживали здесь, чтоб жена его могла танцевать на аничковских балах.
— И всё ж… Государь был взбешен, когда его убили.
— Не знаю. Его прежде убедил какой-то сановник, что при его царствовании нужен великий поэт. Может, Жуковский подсказал, он и поверил. А тут поэта убили. Конечно, обидно. Но потом все поняли, что без Пушкина как-то легче — тому же царствованию. Можно даже издать собрание сочинений. Конечно, не полное.
— Вы какой-то злой сегодня!.. Я беспокоюсь за вас!..
— Ничего. Я не каждому такое говорю. А через одного. — Помолчал и добавил: — Что вас удивляет? Пушкин был трофей, который наши либералисты легкомысленно бросили на Сенатском поле под выстрелами. А коль достался такой трофей — его ж надо использовать!
— А вы?
— А я не хочу быть трофеем!.. Или не умею!
— Пушкин умел, по-вашему?
— Сами знаете, что умел!.. Это — не упрек!
Помолчали. Довольно долго, да и что говорить? Она явно была расстроена.
— Можно спросить? А кому посвящена ваша «Молитва»? Я знакома с той счастливицей?
— Хотите — скажу, что вам?..
XI
— Почему вы пошли в гусары? Не могу понять все пять лет!
— Что делать! Я и сам не могу понять!
Юность всегда отбрасывает странный отсвет на жизнь. И заставляет бродить в непонятости самих себя.
Он рос и делался юношей среди целой стайки молодых и прекрасных девушек, почти во всех них по очереди был влюблен. Даже его тетка Анна Столыпина, двоюродная сестра матери, которая, правда, была младше его, удостоилась этой чести. (Она потом станет женой генерала Философова, и тот будет звать его племянником.)
Москва, Средниково… Это были этапы его взросления. Едва ль не все окружающие девицы демонстрировали живой интерес к нему как поэту, переписывали стихи в тетрадочки, в девичьи дневнички, тщательно хранимые от взгляда взрослых. Некоторые старались заучивать его стихи или залучить их, его рукой писанные, в свой альбом и наполнять потом ими альбомы подруг. Но к нему как поклоннику они все до одной относились не всерьез и откровенно подсмеивались. Он взрывался. Барышни в этом возрасте раньше взрослеют и раньше начинают не только жить взрослой жизнью, но и становятся взрослыми. И вообще, женщины безжалостны.
Вот в эту злосчастную для мужчин, а для него, может, втройне злосчастную, пору встретилась ему Варя Лопухина. Михаил был самонадеян и вспыльчив — просто пожар! — а Варя, сестра его друга Алексиса, росла как-то медленней сверстниц и долго в красавицах не числилась. Была скромна и задумчива не по летам. Не увлекалась танцами и не старалась кружить головы. У нее была родинка над бровью — левой, кажется… Ее поддразнивали подружки: «А у Вари родинка — Варенька уродинка!» Она не обижалась или делала вид, что не обижается. Она была непримечательна — или не слишком примечательна, не то что другие. В ней крылась какая-то тайна взросления. Потому что… Летом 1831 года она вдруг, как в сказке, обернулась красавицей. Насмешницам это пришлось признать и согласиться с ее полной и окончательной победой. Вдруг, повторим, в два месяца лета! Словно Господь долго работал над внешностью этой девушки, ища необходимые или позабытые черты, те, без которых не возникает гармония души и тела. И Михаилу было семнадцать в тот момент, и у него был возраст любви… и он влюбился враз, поняв, как Ромео, что раньше не знал красоты, а потому отбросил разом всех прежних Розалинд. Но тут, надо сказать, было странное обстоятельство.