Однажды в манеже лошадь сбила его с ног и ударила копытом в колено. Он долго лежал в госпитале. И потом часто хромал: болело под погоду, он смеялся над собой: «Хром, как Байрон!» Но мальчика с огромным томом под мышкой больше не было вовсе. Байрон вместе с Варей был далеко.
Когда он оказался в госпитале, бабушка попросила семью родственников — мужа и жену — навестить его. Они послушались и навестили. Он встретил их так холодно и отчужденно, что они не понимали потом — зачем пошли.
Аким Шан-Гирей, двоюродный брат, привез ему поклон от Вареньки из Москвы…
«Мне было досадно, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:
— Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!»
Красиво, правда?..
И показал, что вы думаете? — и показал!
Лафа был Поливанов — улан, а не гусар. Но заводила их гусарских подвигов, как и он, «веселее любого пьяницы»…
Но когда он несколько лет спустя встретил Лафу, то даже удивился. Это был уже никакой не Лафа, а улан Поливанов — вполне почтенный, даже женат.
Они все после переменились. Но тогда, в юнкерскую пору… что делать? Они были такими. Мальчишки, в основном домашнего воспитания, оказавшиеся вдруг в среде, где все дозволено… Ну, не в казарме, разумеется, и не на плацу — тут они подчинялись ох какой дисциплине… Но в похождениях свободного времени, когда вдруг вырываешься на чистый воздух…
А Танюша, «клад», открытый Лафой… была не то чтоб проститутка… что нет, то нет… но девица легкого поведения, это точно!
Они и ввалились к ней впятером или вшестером — с пылу с жару, под выпивкой. И — один за другим, за милую душу.
Она не протестовала. Ну, разве только от усталости, под самый конец. А так… вопила как положено. Но в криках все звала какого-то Васю. А Васи среди них точно не было. Ни одного.
И правда — «двери рая»! А потом…
А может, так не было — и Михаил сам присочинил конец? Чтоб все вспоминали себя, былых, и смеялись? Но на какой-то момент жизни… Ему стало легче с Лафой и иже с ним в их безумных похождениях гусарских. Про которые вспоминать-то порой стыдно! Но… На его глазах происходило единение братства и вместе его атомизация: распад на судьбы, на страсти, на везение и невезение.
И, если признаться… куда легче было с этим собой, чем с тем, что с томом Байрона под мышкой.
Поэма «Уланша»… а еще «Гошпиталь» и «Петергофский праздник» в том же жанре были из того совсем немногого, что сочинил этот былой «мальчик» за два года юнкерской школы.
Гусарские шалости. Гусарские подвиги. Гусарская баллада.
Кстати, он сильно рисковал, когда разбрасывал повсюду эти стихи… давал читать направо-налево, давал и списать. Еще публиковал в рукописном журнале училища отрывки. Император Николай был строг по части нравственности. Полежаеву куда меньшие прегрешения обошлись слишком дорого!
Иные постаревшие гусары или уланы будут весьма удивлены, переписывая от руки стихи на смерть Пушкина. Другие в свой час станут рвать из рук юных дочерей «Героя нашего времени» — боясь за них: они ведь помнили (и шпарили наизусть, про себя) стихи другого Лермонтова!
Выйдя из этого рая, который временами походил на ад, или из ада, который бывал раем тоже, он вовсе позабыл про Москву — даже не подумал ехать туда, выбравшись из юнкерской школы; он бросился в свет, он жаждал впечатлений и удовольствий. Об этой жажде он с аппетитом сообщал в письмах Марии Лопухиной и Александре Верещагиной. Несколько кокетничая собой новым и им неизвестным. Это были как бы доклады о самом себе, каким он его теперь себе представлял. Прежнее было как бы забыто. Так возник роман с Сушковой, который некоторым образом был тоже расправой с прошлым. Она ведь помнила еще того самого — «не Байрона, а другого». Так вот — нате! Это я теперь — помните меня того?..