Вообще-то Лермонтов лишь понаслышке знал пушкинскую историю, хотя и пострадал из-за нее. Одни только общие разговоры. Вскоре после события он был арестован, потом быстро спроважен на Кавказ… (Ну а в свете еще месяца два или три таскали историю по всем гостиным, и она становилась легендой — но это было уже без него.) И он думал про себя, что, если б начать сначала, напиши он стихи, не стал бы их, пожалуй, распространять.
С Соллогубом Лермонтов знаком был и раньше, но ближе сошелся только по возвращении с Кавказа — в 1838-м. Соллогуб входил в число друзей покойного. Тот пригласил его в секунданты еще при первой попытке их дуэли с Дантесом, в ноябре 1836-го… Соллогуб был уверен, что тем самым курком, какой спустила судьба в дуэли Пушкина, было проклятое письмо — пасквиль, разосланный кем-то неизвестным пушкинским друзьям 4 ноября 1836-го…
«…Хотя вы были больше секундантом Дантеса, чем моим!» — изысканно поблагодарил его Пушкин, когда все уладилось временно и дуэль в ноябре все ж не состоялась. Соллогуб охотно рассказывал об этом, чуть насмешливо, да он и вправду не был ни в чем виноват. Старался вместе с Жуковским и другими отвратить беду, вот и всё — что плохого? Дантесу пришлось в итоге делать предложение сестре Натальи Николаевны Екатерине и тем утишить страсти. За что, собственно, он мстил Пушкину, считал Соллогуб. Женитьба была вынужденной, кто простит?
Про пасквиль, посланный Пушкину в ноябре, Лермонтов, конечно, знал. То есть слышал. И, когда писал «Смерть поэта», имел его в виду. Но Соллогуб приводил подробности. И что мог — не скрывал, тем более от Лермонтова. После тех стихов Лермонтов считался как бы душеприказчиком Пушкина на земли, хотя никем не был определен на это место, да, главное, и сам себя не назначал. И временами это его раздражало. Но он пытался о чем-то расспрашивать Соллогуба, а тот отвечал довольно охотно…
— А ты-то сам читал?
— Конечно. Их было несколько — экземпляров писем, присланных по городской почте. Одно из первых пришло Елизавете Михайловне Хитрово, другое мне. Почти все друзья Пушкина, я в том числе, получили и, ничего не понимая, переслали адресату, то есть Пушкину. Мы ничего не заподозрили… А уж потом он сам показал кое-кому: Жуковскому, мне…
— И что там было?
— Ничего. Противный текст. Донос или кляуза. Открыто намекали на неверность Натальи Николаевны — притом двойную! «Капитул Ордена Рогоносцев» сообщал об избрании Пушкина «заместителем Великого магистра Ордена и историографом Ордена», а магистром именовался Д. Л. Нарышкин, муж, как тебе известно, самой знаменитой любовницы государя Александра I. Понимаешь, кого хотели задеть? А подписывал письмо якобы «непременный секретарь И. Борх». А про Борха известно, что он гомосексуалист. Сам Пушкин высказывался про него и его жену весьма остроумно: «Вот, между прочим, счастливая семья! Жена живет с кучером, муж с форейтером». В этом был намек прямой — на Дантеса. Тогда лишь предполагалось, а теперь-то уж — не тайна, что Геккерны были не только семья (отец и приемный сын), но и любовники…
Он помедлил немного и стал развивать мысль в другом направлении.
— Только Пушкин напрасно полагал, что к присылке этой гадости имеют отношение Геккерны. Зачем им обнародовать свои грешки? Другое дело, что втайне сам, возможно, так и не считал. Просто… по законам нашего гадкого света — в чем еще он мог их обвинить? Кто-то ухаживает за женой? А что особенного? Кто-то, не дай бог, спит с его женой?.. Что, единственный случай? Если что и не могли Пушкину простить в свете, это то, что он сделал из всего общественный скандал. Сколько несчастных рогоносцев усомнились в его уме. «Мы же терпим?» — сказали. То-то! Мы живем в греховном мире! А пасквиль послали — тут уж обвинение. Вопросы чести!
Он помолчал еще, явно помрачнев: разные мысли, верно, лезли в голову. И добавил:
— Вот сама ситуация, признаем, оскорбительна. И была как бы внутренней пружиной всего. Мало что жена явно заглядывалась на другого мужчину… даже без близости, он полагал… впрочем, не был уверен, я тоже не уверен, если честно… так ее избранник — бугор[5]! Вообще невмоготу!
— Ты ж его знал — Дантеса, по-моему? — спросил он Лермонтова.
— Видел раз или два у Трубецких. Он на меня произвел отвратное впечатление — как почти все французы. Держится так, будто они победили в двенадцатом году! Рассказывает с упоением, как они бросили в театре гондон на сцену — актрисе, которая им почему-то перестала нравиться. Или другое что-то перестала? Это всё, что он вынес из спектакля на театре? Не знаю. Пустая фигура. Но это нынче как раз ценится, по-моему!
5
Бугор, бугр — так насмешливо звали в обществе в ту пору мужчин нетрадиционной ориентации.