И тут появился тот самый Некто, который был вообще вполне приличный малый, старший брат Монго Николай; он, в отличие от других собравшихся за столом, был статский, «архивный юноша»… Всходил по карьерной лестнице в дипломатии, был близок к дому Нессельроде и к салону Нессельродихи и, естественно, был сторонником тамошних взглядов на мир. А что он мог почерпнуть там? Как молодой сотрудник ведомства он хотел, конечно, выражаться в унисон с начальством.
Так как при нем продолжили говорить о Пушкине, Дантесе и о суде над Дантесом, он поторопился поделиться тем, что успел усвоить, и, как всякий неофит, стал настойчиво проводить мысли, слышанные им… Он сказал, что Геккерн и Дантес как иностранцы не обязаны вовсе думать о том, что` для нас Пушкин. И поскольку они еще знатные иностранцы, не обязаны следовать нашим законам. Вот и всё, больше ничего. И вообще он пришел навестить больного брата (кузена), то есть Мишу, и вовсе не собирался вести этот спор.
Но Лермонтов вспыхнул, как он умел вспыхивать. Взбесился и чуть не выгнал гостя из дому. И, может, выгнал бы, если бы это не был старший брат Монго.
И, когда несчастный Николай Столыпин ушел (он вправду был расстроен ужасно), Михаил написал еще несколько стихов того самого «Прибавления» к своим стихам о Пушкине — всего 16 строк.
А Слава Раевский стал их первым переписывать. И другие за столом быстро присоединились.
Знаменитое «прибавление» появивлось несколько дней спустя после основного текста оды.
«Потомок — обломок», «потомки — обломки»… Пушкинская рифма. Автор сразу привлек к делу «Мою родословную» Пушкина, и перед читателем они предстают как бы вместе.
Он имел в виду, конечно, всех. И авторов пасквиля, приведшего к трагической гибели кумира, и всех тех, кто таскал теперь по гостиным чужую историю, ничего не понимая в ней. И, главное, не ощущая ее трагичности. Но он также бросал обвинение в лицо свои прямым родственникам — Столыпиным-старшим. Тем, кто когда-то не принял в свой круг и отверг его родного отца.
Так лошадь рвет постромки и устремляется вдаль уже свободная от оков, и куда — неизвестно.
Король умер! Да здравствует король!
Поэт умирает. Поэт рождается.
XIV
«Мишенька по молодости и ветрености написал стихи на смерть Пушкина и в конце написал на щет придворных, я не извиняю его, но не менее или еще и более страдаю, что он виновен…» — взывала бабушка Лермонтова. Указанное письмо летело аж во Франфурт-на-Майне, к Философову: он был флигель-адъютантом великого князя Михаила и мог чем-то помочь.
Все остальное походило на сон, перемешанный с явью: то одно, то другое…
Ему сообщили, что в Царском Селе, на тамошней его квартире, обыск. Квартиру нашли нетопленой и не слишком прибранной, и непонятно было, почему корнет Гусарского полка обретается так долго в городе, а не на службе!
Он помчался в Царское. Как человек чести он бросил в портфель с собой чуть не все свои рукописи, в том числе «барковщину» (он ничего не скрывает!). Но именно на эти творения гусарского гения никто не бросил взгляда. Искали политические стихи, а их как раз не нашлось.
В отличие от Пушкина Лермонтов не писал политических стихов. Или почти не писал. Возможно, это вызвало даже некоторое удивление власти.
«Приятные стихи, нечего сказать. Я послал Веймарна осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».
Этой записки своего государя Лермонтов, конечно, не видел. Однако генерал Веймарн при встрече упрекнул корнета: «Заниматься надо службой, а не этой чепухой!» Но пока оставил на свободе.
«Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых привезли ее ко мне, обезображенную разными прибавлениями. Одни — приверженцы нашего лучшего поэта — рассказывали с живейшей печалью, какими мелкими мучениями, насмешками он был преследуем… Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина…»
В своем «объяснении» он на всякий случай добавил: