— «Но ты скажи, моя Аглая, за что твой муж тебя имел?» — иронизировал надо мной Михаил стихами Пушкина. Он не хотел меня дразнить. Сочувствовал мне просто, но не умел сочувствовать, не дразня.
— Кстати, у них завтра бал! — сказал я. — Пойдешь?
— Не знаю. Может быть. А куда я денусь?
Я жалел впоследствии, что сообщил ему. Впрочем, он узнал бы сам. Возможно, с бала начались все здешние его неурядицы.
— Хочешь остаться и выйти в отставку? — спросил я после паузы.
— А как ты узнал? — он усмехнулся. — Да, наверное. Наверное, хочу…
Мишелева обычная, словно вымученная, улыбка стала на миг радостной и мечтательной. Всего на миг. Он не позволял себе больше.
— Только бабушка не согласна: вбила себе в голову, что хочет видеть меня адъютантом!
Теперь улыбка была всегдашней. Презрительной и безнадежной.
Если б кто-нибудь со стороны подслушал наш разговор, он бы, верно, удивился. Мы говорили отрывисто, ибо понимали друг друга с полуслова. Больше намекая на слова, чем их произнося… Почти назывные предложения.
— Тут надо понять кто!.. — говорил я.
— Ну да, — подхватывал Михаил.
— Наше родство дало трещину. Нынче не играет никакой роли, — пожаловался я. Он кивнул.
— Все-таки жаль, бабушки нет!.. А если Философов?
— Он уже пробовал. Безнадежно…
— Или Дубельт?
— Тоже мне родня! — усмехнулся он.
— Ну все-таки!
Это все означало, что надо сообразить, кто в очередной раз заступится за него (сможет заступиться) и на какие рычаги следует нажать. Я-то знал про себя, что наша родня (старшая), хоть и готова как-то вступиться за Михаила, на самом деле кругом не одобряет его. Считает неудачником. Они же признают только успехи в карьере! Стихов его они не читали, романа тоже. Лишь сочувствуют бабке: «Бедная! Мало, что потеряла дочку и зять негодяй… Так еще любимый внучек!..»
— Дубельт не станет перечить начальству. Я ж отказался выполнить просьбу Бенкендорфа и просить извинения у Барана! Даже вмешал сюда великого князя.
— Михаила?
— Есть один великий князь, который играет какую-то роль!
После паузы я задал вопрос, на который у нас обоих не было ответа…
— И почему наверху так всерьез отнеслись к этой истории?
— К дуэли с Бараном?
— Ну да! Ты же защитил честь русского офицера.
— Ай, брось! Кого и когда волновала эта честь!
— Ты ж сам говорил, что «Петербург — скользкое место!» — сказал я, надеясь разрядить обстановку.
— Это не я говорил — Вяземский!..
— Какая разница кто — если это правильно?
— Надежда лишь — мои два представления к наградам…
— Ты думаешь, пришли уже?
— Пока я здесь — придут!
Действительно, два представления к наградам за храбрость — одно из них за Валерик — могли изменить ситуацию.
— Важно, как отнесутся, — сказал я, подумав.
— Это уж от меня не зависит… У меня впереди целый месяц или два.
— Скоро день рождения наследника. А дальше, говорят, его помолвка. С принцессой Гессенской. Будут милости!
— Или милостыня, — поправил Михаил.
Он был угрюм — более чем всегда. Покурили, выпили с полбокала.
— Я был в Москве у Ермолова! — поведал Михаил.
— Да? А что ты делал у него?
— Относил письмо Граббе. Хотел отдать камердинеру. Но мне передали его приглашение зайти. Ермолову, как ты понимаешь, не отказывают. Вышло — нанес визит.
— Ну и что?
— Ничего. Я видел в передней, на вешалке, знаменитую бурку. Так и висит!.. Растрогался. История все-таки!
— Ну и что? Старик — совсем рамоли?
— Это мы с тобой будем рамоли, когда он все еще будет Ермолов. Знаешь, что он мне сказал — про стихи на смерть Пушкина?.. Жаль, говорит, наш государь выслал Дантеса во Францию. Отправил бы лучше ко мне на Кавказ!..
— Но его уже не было на Кавказе в пушкинскую историю!
— Не было. Но он и сейчас там! Во всяком случае он так думает. Сидит себе за столом, а вокруг — горы!..
Попросил меня нарисовать ему план сражения при Валерике. Я нарисовал.
— И что он?
— Был недоволен, естественно!.. Ругал Галафеева. А как ты хотел? Чтоб он был доволен тем, как там идут дела без него?..
III
Он и вправду не собирался встречаться с Ермоловым. Он любил знаменитых людей только издали и не стремился к ним в гости. Было письмо командующего войсками на кавказской линии Граббе, было велено передать из рук в руки. Ну, отдаст камердинеру — и всё. Но камердинер сказал: генерал просил к себе!
Михаил увидел в прихожей отдельно вешалку на ножках. На ней пылилась знаменитая бурка с того самого портрета, копия с которого продавалась даже в лавках, где торговали фонарным маслом, и поневоле сам смешался и почему-то обрадовался: жива бурка, жива, куда она денется?