Хотя… По бабке сам он был из Столыпиных-Мордвиновых, куда уж там! А по отцу — только Лермонтов: род, укоренившийся на Руси всего два века назад. Безвестный шотландский ландскнехт перешел когда-то от поляков в армию царя Михаила Федоровича. (Людей, обремененных расовыми или этническими предрассудками, великие наши поэты могут раздражать — да и раздражают, наверное! Не распорядились толком своим происхождением: кого брать с собой из прошлого, кого оставить в забвении. Тот эфиопа или камерунца приволок, этот — безвестного шотландца.) Михаил прекрасно видел — его не обманешь, — как родственники Столыпины (старшие) презирали его родного отца и громко сочувствовали бабушке с таким зятем. Потому и выдумывал в отрочестве себе каких-то экзотических предков вроде испанского графа или герцога Лермы.
А с другой стороны… он и столыпинство ощущал в себе — всеми фибрами души… Почему нет? Противное двойничество — оно мешало ему жить. Он хотел быть только Лермонтовым — и не всегда получалось.
Все равно на следующий день после приезда он отправился на бал к графу Ивану Воронцову-Дашкову, хоть что-то внутренне подсказывало: этого делать не стоит, во всяком случае в первый день. Кто-то наверху должен привыкнуть, что опальный офицер в отпуске всё же и может появиться где-то, а уж потом… Но пошел. В молодости все настроены к преградам относиться наплевательски.
Он вошел в зал и удивился: с ним здоровались будто сквозь сон — едва узнавали или плохо представляли себе — откуда он взялся? (Схоронили давно, а он вдруг возник.) И было неприятное ощущение: в зале нет, кроме него, армейских офицеров — или почти нет. В своем мундире Тенгинского пехотного он шел среди чужих. Стоило так швыряться жизнью на берегу речки Валерик с отвесными берегами! Он казался неизвестен почти всем, кто здесь собрался.
Нет, это только в первый момент, несколько минут… Вскоре, разумеется, объявились знакомые. И в немалом числе. Конечно, узнали, конечно, рады — как без этого? Появились даже люди мало-мальски близкие. Но все равно осталось дурное впечатление от первых встреч и слов.
К нему подошел Соллогуб и сказал испуганно и — от испуга — даже громко:
— Лермонтов, что ты делаешь здесь? Ты рискуешь, ей-богу!
— Чем рискую?
— Скоро прибудет государь!.. Я боюсь за тебя!
— А зря! Я не подвергнут уголовному наказанию!.. Просто переведен в другой полк! Армейский офицер. И теперь в отпуску.
— Смотри, как глядит на тебя великий князь!..
Лермонтов поднял голову. На той стороне зала, в окружении светской публики и с двумя адъютантами стояли великий князь Михаил, фельдцехмейстер и начальник гвардии. Его отношение к Лермонтову несколько раз меняло знак. Из доброго на насмешливое, а после — раздраженное и злое. В данном случае он взирал на него, мягко сказать, без особой приязни.
К счастью, рядом с ним была его жена — великая княгиня Элен. Она улыбнулась Лермонтову. И даже сделала какой-то приветный знак рукой…
Эту женщину не любили при дворе. Да и в свете она не была любимицей. Но она была другом Жуковского и Софи Карамзиной и очень начитанной дамой. И поэты посвящали ей стихи и дорожили ее вниманием. К счастью, муж обожал ее.
— Тебя могут арестовать!
— За что? Помилуй Бог!
Проходивший мимо в тот момент хозяин дома, Иван Илларионович Воронцов, услышал и бросил успокоительно:
— У меня не арестуют!.. — Его колбасные длинные баки качнулись убежденно.
— А что ты? — спросил Лермонтов Соллогуба, переводя разговор.
— Да вот! Женился, ты слышал… Не одобряешь, конечно?
— Почему? Раньше или позже эту глупость делают все. Боюсь, я тоже не буду исключением. Ты позабыл, это еще при мне было.
— Но только помолвка!
— А что изменилось? Софи Виельгорская?..
— Теперь Соллогуб. А кто мог быть еще?
— Поздравляю. Прелестное существо!
— Но учти, я ревнив!..
— Не беспокойся! Мы в этом сродни! Если сумеешь удержать… Я хотел с тобой поговорить. Но это как-нибудь потом… — добавил Лермонтов.
— О чем?
— М-м… разумеется, не о моей женитьбе. Да и не о твоей.
— Так о чем же тогда? — улыбнулся Соллогуб.
— Ну, хотя бы о журнале, который мы собирались с тобой выпускать.