- Ты до сих пор встаешь? Иди уже, завтракай. Чего сидишь? – мама пробежала ми-мо нее к шкафу, порылась среди вешалок. Через плечо глянула на Сашу. – Яичница на-прочь остыла.
Потом снова повернулась к своим вешалкам и дальше разговаривала как будто с ними: - И нечего на полу сидеть. И нечего на меня так смотреть. Когда научишься гово-рить, еще спасибо скажешь, что пристроила тебя в этот интернат.
Саша засопела громче, покрепче обняла себя за плечи, пряча в руки и коленки Ма-ню и одновременно выражая этим полное свое с мамой несогласие.
- Блин, Сашка, ну сколько можно об этом говорить. Мне тоже не очень все это ве-село, но надо ехать, что ж тут поделаешь. – Мама торопливо одевалась: натягивала на себя узкую юбку, та плохо поддавалась, и мама от нетерпения и этой ее неподатливости даже подпрыгивала на месте, заталкивая себя по сантиметру в юбочную трубу. Затолкала, от-дышалась, перекрутившись вся набок застегнула молнию и, осторожно выдохнув, провела руками по бедрам.
– Уф-ф, черт, а так казалось, что похудела. Фиг вам называется. Не буду завтра-кать. Сашка, тебе повезло: моя яичница теперь – твоя. Иди ешь уже, вот уселась, погляди-те вы на нее. Все на столе, все стынет… И кончай дуться, лопнешь, золотце… Молоко не забудь выпить.
Саша вздохнула, негодующе подняла глаза, медленно завалилась на бок и уже от-туда поднялась спиной к маме и, не поворачиваясь, побрела на кухню. Одеяло тащилось по полу.
Глава десятая
Про Венского и про окно
Кухня одновременно была верандой. Дверь из нее выходила прямиком на крыльцо и поэтому тут всегда было холодно. Зимой даже замерзала вода в умывальнике, а стены покрывались инеем. Сейчас инея не было, весна все-таки. Саша одной рукой подергала умывальник за медный сосок, потерла мокрой ладошкой лицо – умылась. Провела рукой по полотенцу - вытерла, и залезла с ногами на стул.
Стул имел свое имя – Венский. Он был один такой у Косачевых, - темно-коричневый, очень старый, вытертый, и иначе как Венским его не называли. Остальную мебель называли по принадлежности: шкаф, к примеру, кровать или там табурет, а стул стулом не называли – он был «Венский». Венский, и все тут.
Саша залезла с ногами на круглое сиденье Венского, с отвращением выпила Бел-кино молоко, поковырялась в холодной яичнице из четырех яиц, со вздохом отодвинула ее. Отщипнула от хлеба кусочек, предложила зажатой подмышкой Мане. Маня отказалась от угощения, пришлось есть самой. Хлеб отдавал легкой кислинкой.
Прямо над спинкой Венского начиналось кухонное окошко в одну раму. Оттого, что стекло в нем было одинарным, окно со всей своей оконной честностью информирова-ло желающих о погоде на улице. Летом, чтобы узнать погоду, смотреть надо было сквозь стекло – и все увидишь: дождь на улице или солнце, день или ночь. В другое время года сквозь стекло смотреть обычно не получалось, да и без надобности: вся информация была с этой стороны окна. Зимой стекло покрывалось толстой коркой льда – чем сильнее мороз, тем толще и плотнее лед. Весной и осенью, во время дождей, с окна почти беспрерывно текла вода. Вот и сейчас синее запотевшее стекло напомнило о дожде. Саша провела пальцем по стеклу. Палец оставил темный блестящий след, и от него вниз и рядом друг с дружкой тут же суетливо побежали две капельки. Некоторое время они катились каждая своей дорогой, слегка запинаясь на невидимых препятствиях и оставляя неровные следы, похожие на следы дождевых червей на садовых дорожках. Саша подставила палец, и ка-пельки слились в одну, потолще и потяжелей. Эта капля благополучно достигла рамы и утонула в накопившейся на ней воде.
- Сашка, елки-палки… Нет, ну можешь не есть. Пожалуйста. Как хочешь. Пожи-вешь в общаге, вспомнишь не раз эту яичницу. И молоко Белкино вспомнишь… Да и нас самих с Белочкой тоже. А пока можешь и покапризничать, конечно, золотко. Один черт – вечером поезд, и поедем мы с тобой... Ту – тууу… Поедем… Никуда не денешься… Ну, некуда деваться, Саш… Надо.
Саша с нажимом провела пальцем по стеклу, рисуя вторую черту под первой. Мок-рое стекло истерично взвизгнуло, вниз рухнул водопад капелек. Отраженная в окне мама театрально подняла руки к воображаемому небу, красиво изогнувшись в неиспорченной утренней яичницей талии, затем обессилено уронила их вниз.
- Нет, ну…А-а, некогда мне тут с тобой сопли разводить. Можешь есть, можешь не есть… Посуду не забудь помыть, я побежала. – Все это мама выговорила быстро и на хо-ду, успев за это время сдернуть с вешалки пальто, сунуть правую руку в рукав, схватить ею же стоявший в углу зонт-шпагу и выскользнуть за дверь. Прижавшись носом к стеклу, Саша видела, как мама быстро пересекала двор, смешно семеня ногами на скользкой до-рожке и на ходу всовывая в рукав левую руку. Зажатый подмышкой зонт едва не вывалил-ся в снег. Ловя его, мама крутанулась на месте, с плеча соскочил ремешок сумочки, саму сумочку мама поймала уже на коленке и на секунду раздосадовано остановилась, смешно прижав ее к груди и пытаясь открыть против ветра огромный - «семейный», как она его называла, зонт. От нетерпения у нее подогнулись коленки и перекосило спину. Но, спра-вившись с зонтом, она оглянулась на маячившую в окне Сашу, махнула ей рукой и рас-смеялась. Саша улыбнулась тоже и вжалась всем лицом в стекло.