Виктору было уже хорошо за тридцать, а из недвижимости у него было только койко-место в общаге. Как тут не запьёшь?! Пили вместе с Верой, потом вымещали недовольство жизнью друг на друге…
А вот младший женился рано на немыслимой красавице. Её звали Роза! Роза из Искитима… Невысокая, с точёной фигуркой, сероглазая, с милым, слегка
вздёрнутым носиком, с пушистыми завитками на висках. Я запомнила Искитим, потому что название этого города странно шло к её облику – как будто легкий ветерок дунул в лицо и едва слышно: «Искитим», – шепнул непонятно, но ласково…
Главное богатство Розы – коса, чудесная, пшеничная, ниже пояса, в руку толщиной…
В моих воспоминаниях они появились у нас сразу с ребёночком. Малыш спал у нас комнате в нашей, видавшей виды оцинкованной ванночке: там ему было спокойно. Роза склонялась над ним, и коса свешивалась до пола. Ах!
Гена с Розой спали на кровати Анны Григорьевны. Утром, едва проснувшись, я бежала смотреть на них. Роза, в чёрной комбинации, с полураспущенной косой, стояла на кровати. Матерь божья!! Как она была прекрасна! Это была лучшая в мире скульптура! Я застыла в восхищении…
«Ге-е-ена, загороди меня простынёй: мне надо переодеться», – капризно тянула «скульптура», и было видно, что она не прочь ещё немного покрасоваться, если на неё глазеют, едва не падая в обморок.
Гена с готовностью запрыгивал на кровать и растопыривал руки с простынёй, а сам смотрел туда, за простыню, на неё, на свою розу, Розу… Они стояли на кровати, вознёсшись над нами, и знали, что им позволительно – мы тоже понимали: им можно…
Их семейное счастье было недолгим: любовная лодка, не избежав участи многих, разбилась о быт…
Дядя Володя и тётя Клара
Вспоминая мужчин из своего детства, нахожу у них одну общую черту: они не матерились при детях. Никто. Даже Володька, отцов племянник.
Отец очень редко, в минуту сильного раздражения, мог сквозь зубы тихо выпустить «плятский рот». Дядя Володя – никогда, зато у него была любимая присказка: «Фу ты, черт! весь (вся) в говне» – он произносил это с таким восхищением, как будто речь шла о золоте. Впрочем, русский человек давно уже поставил между этими понятиями знак равенства, окрестив говночистов золоторями. Универсальным сочетанием слов «тихий ужас» наш сосед мог выразить всю гамму человеческих чувств от восторга до испуга… Его улыбка, как улыбка чеширского кота, живёт в моей памяти сама по себе… лучше её назвать усмешкой. Усмешечка была на редкость обаятельной, фирменной, в ней каким-то непостижимым образом участвовал подбородок: он немного подрагивал, а глаза при этом щурились, лучились, как будто от избытка ласки, но внимательный взгляд мог заметить мизерную капельку яда на самом их дне…
Тётю Клару он обожал. С губами слегка вывернутыми, как у Софи Лорен (уменьшенная копия), в креп-жоржетовом платье с рукавами «фонарик» она была чертовски мила. «Дай я поцелую тебя в твой калмыцкий носик», – говорил дядя Володя, умильно глядя на неё, и носик (вовсе не приплюснутый калмыцкий, а маленький, точёный) грациозно и с готовностью подставлялся…
Тёте Кларе тогда было лет двадцать восемь, она была рослой, хорошо сложенной, но рано располневшей женщиной. На фотографии с первенцем Серёжкой на руках она ещё как тростиночка – полнота появилась после рождения
Галки.
Лицо тёти Клары обычно приветливое, могло внезапно потемнеть и начать метать молнии из зеленоватых глаз. Не забуду, как однажды она взялась меня отчитывать – так долго и так нудно больше никто никогда меня не песочил. За что?
Ну, конечно, за эгоизм и неблагодарность!
Всё было правдой, всё я осознала, но зачем же так долго?!
Она стояла на пороге нашей комнаты и указательным пальцем вытянутой руки втыкала в меня свои обвинения.
Я сидела у стола, как подсудимая, опустив голову, и слушала безропотно.
Она уходила – я облегчённо вздыхала и поднимала голову…
Но нет! Немезида, что-то припомнив, вновь возникала на пороге, и указующий перст снова вперялся в меня…
Тётя Клара была вспыльчива, но отходчива: выметав все свои громы-молнии, она тут же забывала об инциденте и становилась такой, какой мы её любили, – милой и улыбчивой…
Дядя Володя часто ставил пластинку:
Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привёл к тебе в дом и тебя не спросив,