С высоты четвёртого этажа мы могли бы видеть отца два раза в день, но не видели ни разу: чтобы не попадаться нам на глаза, он ходил не по асфальту, а по другой, неасфальтированной стороне улицы.
Я видела Таську: чернявая, хитроглазая женщина барачного типа. У меня на барачных глаз был намётан: они пронырливей и нахальней жителей квартир с удобствами…
Однажды отец решил официально представить нам Таську. Он купил какой-то крупный подарок (подарками он нас особо не баловал: копил деньги на лодку) и пригласил нас к бабушке. К тому времени бабушка уже жила по другому адресу (пятый этаж обменяли на первый) на улице Покрышкина, недалеко от нашего дома.
В бабушкиной комнате нас уже ждали отец и его «гражданская жена».
Нас с Лёлькой усадили за стол, начали потчевать, и тут Таська «тактично»
заводит разговор о том, что хорошо было бы нам подружиться, почаще встречаться… Я слушала, слушала и почему-то вспомнился мне Волк из басни дедушки Крылова: «… забудем прошлое, уставим общий лад, а я не только впредь не трону ваших стад, но сам за них с другими грызться рад…»
Может, обнимемся и заплачем?
Верни «угнанное стадо», да и ступай с миром в свой барак – вот, что мне хотелось ей сказать, но я молча вышла из-за стола, одарив на прощанье отцову сожительницу «понимающим» взглядом…
Пришлось Лёльке одной тащить громоздкий подарок, не помню уже, что там было. Вообще отец умел придать внушительный вид даже самому пустячному презенту..
Дома Лёлька, осуждающе глядя на меня, задала уже знакомый мне вопрос:
-– Ты чё такая-то?
Какая такая? Мы с сестрой давно перестали носить одинаковые платья и перестали быть похожими друг на друга…
Забегая вперёд, скажу: отец бросил Таську и вернулся в лоно семьи, но это произошло через шесть лет…
Мокроусово
Если в моей повести нашлось место для отцовой Таськи, то грех будет не рассказать здесь о нашей тёте Тасе из Мокроусово. Надо сказать, что в нашей местности от имени Анастасия никакой Насти не производится – только Тася, а также следует заметить, что суффикс «К» не носит оттенка пренебрежительности: Колька, Райка, Витька, Шурка, Валька – ничего обидного, так у нас принято…
Наша тётя Тася, двоюродная сестра моей матери, жила в деревне Мокроусово со своим мужем Григорием. У них был свой дом, огород, корова, свинья, овцы, куры, а детей у них не было. Мы каждое лето на недельку, другую приезжали к ним подышать свежим воздухом, попить парного молока, поесть огурцов с грядки.
Мокроусово недалеко от города, однако никакой автобус туда не ходил – добирались на попутной полуторке, в деревянном кузове: там возле кабины водителя всегда имелась скамеечка для пассажиров. Нас и в лагерь возили на таких же полуторках, в кузове, с табличкой «Люди» на борту.
«Сколько жить я буду, я не позабуду фронтовых изъезженных дорог». Наши дороги хоть и не были фронтовыми, однако по количеству рытвин и ухабов мало им уступали.
Я любила ездить в кузове: ветер в лицо, обзор 360 градусов, потряхивает, подбрасывает, бывает накренится так, что вроде шансов удержаться никаких – ан нет, вырулит и никого не выронит. И не тошнит никого, потому как доступ свежего воздуха не ограничен.
На этих же полуторках, откинув борта, везли покойников на кладбище. У кабины стоял памятник (металлическая пирамидка с пятиконечной звездой на макушке), перед ним – гроб на персидском ковре. Персидский ковёр («персидским» называли любой ворсистый ковёр с узором) – обязательный атрибут похорон, доставали его кто где мог, в некоторых организациях держали специальный похоронный ковёр и выдавали своим работникам в случае необходимости под расписку… Рядом с гробом сидела вдова или мать – и так через весь город с оркестром. Да, по центру города с музыкой… но многих и без музыки.
У тёти Паны (маминой сотрудницы) убили сына в тюрьме, поговаривали, что при попытке к бегству. Мы с матерью пошли на него посмотреть…
Узкий гроб резал маленькую комнатушку пополам – таким этот парень был высоким по вертикали, а теперь вот длинным по горизонтали.
Собравшиеся люди с любопытством, но без жалости разглядывали покойника как великолепного, матёрого мёртвого зверя.
Чёрный костюм, чёрные брови вразлёт…
Ни свечей, ни икон…
Все молчали, никто не плакал, даже мать – она сидела с каменным лицом, напряжённо глядя прямо перед собой…