Его без музыки…
Рассказывали, что много музыки было, когда хоронили погибших от взрыва домны. Похороны были за счёт заводоуправления. Одинаковые гробы, одинаковые костюмы, говорят, и лица у покойников были одинакового цвета…
Тёти Тасин дом в деревне был небольшим: комната, сени, кладовка. В комнате стол, над ним склонилось прямоугольное зеркало с отставшей по краям амальгамой, скамейка, табуретки, две кровати с перинами, русская печь…
Молока было – залейся, крынки с молоком стояли в кладовке, в погребе, в комнате на подоконнике. Сепаратора у тёти Таси не было, и потому не было ни сметаны, ни сливок, даже творога – одно молоко. Пили неснятое молоко с деревенским хлебом – очень вкусно и никогда не приедается…
Мы привозили с собой тушёнку, концентраты, мать готовила обед в огороде на маленькой металлической треноге…
Двор был тоже небольшим, с одной стороны дома – навес, под ним никогда не просыхающая грязь (казалось, его навесили специально для сохранения этой грязи), с другой – летний загон для овец и коровы.
На ночь дядя Гриша закрывал ставни, и в комнате становилось темно и глухо, как в могиле. Иногда коротко взблеивала овца или кто-то начинал шумно и яростно тереться боком о бревенчатую стену избы – и опять непогрешимая, звенящая тишина…
Мать с тётей Тасей ходили то на сенокос, то в поле полоть или окучивать картошку, то в лес за черёмухой или смородиной – нас с Лёлькой никуда не брали.
Перед тем как женщинам идти на покос, дядя Гриша с вечера отбивал литовки на специальном камне, по нескольку раз поднимая лезвие на уровень глаз и придирчиво вглядываясь, нет ли кривизны: лезвие косы должно быть прямым и острым, как бритва.
«Приподымая косулю тяжёлую, баба поранила ноженьку голую – некогда кровь унимать…»
У тёти Таси, как, наверно, и у всех колхозниц, при порезе и прочих травмах было одно средство – моча.
Учуяв, что тётя Тася с матерью собрались на покос, я ещё с вечера начинала канючить, чтобы они взяли меня с собой, но они были неумолимы: детям на покосе делать нечего.
Утром, повязав головы белыми косынками, вскинув на плечо литовки, женщины выходили за ворота – я следом с громким рёвом. Они шли не оборачиваясь: знали, что добегу до непросыхающей лужи в начале переулка и поверну назад… Для меня и сейчас загадка, как они оказывались по ту сторону лужи, не промочив ног. Когда я подбегала к «тои грязи чёрныя», они уже посверкивали косами в конце переулка… Какое-то время поскулив на берегу грязевого природного бассейна, обожаемого местными свиньями, я поворачивалась и плелась к дому…
Впереди был долгий летний день. Мы с Лёлькой, как неприкаянные, тынялись по двору, крошили курам хлеб, долго гладили рыжего Джека, пока он не начинал скалить зубы, чесали за ухом лежащего на боку и утробно похрюкивающего поросёнка, ходили на речку собирать камушки и рвать синие, быстро вянущие цветы; в полутёмных сенях, зачерпывая ковшом из ведра, пили холодную колодезную воду. Заходили в полутёмную комнату: в жару дядя Гриша для прохлады оставлял один ставень закрытым. Отрезав по ломтю от круглого каравая, посыпав хлеб крупной серой солью, шли в огород рвать молодые пупырчатые огурцы… Снова возвращались в избу, по очереди прикладывались к крынке с прохладным густым молоком, после которого на верхней губе оставались белые усы; потом (в который уж раз) принимались рассматривать свадебный портрет тёти Таси и дяди Гриши (такие ретушированные портреты висели почти в каждом доме – в нашем почему-то не было)…
Самой любопытной вещью в комнате был ковёр, который висел над кроватью и представлял из себя огромную цветную стенгазету, отпечатанную на белом полотне. Помню два сюжета.
1. Стиляга в брюках-дудочках, в ботинках на толстенной микропоре, в узком длинном педже с ватными плечами, с ярко-рыжим, высоко взбитым коком хиляет на полусогнутых развинченной походкой. Рядом
столбик сатирических стихов:
Не хочу работать, друг,
Ни в малейшей дозе:
Я не трактор, я не плуг,
Я им не бульдозер!
2. Дамочка с жутко накрашенными глазами, с ресницами, на которых пластами лежит тушь, сидит в переполненном трамвае, а рядом с ней живым укором стоит шахтёр, у которого тоже черно вокруг глаз от въевшейся в веки угольной пыли. Сам собой напрашивался вопрос: так кто же из них, скажите на милость, должен ехать стоя, а кто – сидя?!
Дядя Гриша на работу не ходил: он хромал на одну ногу. По официальной версии, видимо, придуманной специально для нас, причиной его хромоты был волос, проникший к нему в ногу во время купания в реке, отчего нога стала болеть и сохнуть. Волосом называют у нас тонких водяных червей, которые водятся в сибирских реках, но не знаю, насколько они опасны. В первый раз я увидела их в пионерском лагере Чугунаш, где мы жили в палатках на берегу реки. Однажды, приглядевшись, я заметила в воде этих тонюсеньких водяных червяков: красные и чёрные, они просто кишели у самого берега…