Через две перемены она, очень довольная, подлетела ко мне: «Я её нашла!!» Вытащив руку из-за фартука, она протянула мне готовальню – о, ужас! Она была чужая!
-– Люда, но это же не моя! Неси её туда, откуда взяла! Зачем мне чужая готовальня? – переполошилась я.
-– Ещё чего?! Твою же украли! – урезонила меня Людка, засовывая готовальню в мой портфель.
Кошмар! Что прикажете делать?
Так у меня появилась чужая готовальня – вещь, на которую стыдно смотреть…
Что мне оставалось делать?
Как голодная пчела, я принялась собирать дань в виде чертежей с тех, кто не был ко мне равнодушен: прежде всего, конечно, с отца; Серёжа Блинов и Игорь Речицкий тоже внесли свой вклад в дело моего спасения. Но чертёж тушью, выполненный Афанасьевым Вовой, стоил того, чтобы заключить его в рамку под стекло, повесить на стену и любоваться им на досуге…
«Признавайся, Перкова, это же не ты чертила? Кто тебе чертит? Отец?» – пытался заглянуть в мои глаза преподаватель. Отведя взгляд в сторону и пожимая плечами, я роняла: «Сама чертила»…
Худо-бедно, но за год я имела хорошую отметку по черчению: четвёрку, а, может, и пятёрку – точно не помню.
Соседи по подъезду
В нашем подъезде на каждом этаже, кроме первого (там была аптека) жили ребята примерно нашего возраста: на втором – Тома Макаренко из Лёлькиного класса, на третьем – Таня Лактионова и Лёка, на четвёртом – мы, на пятом – Сергей Блинов.
Прямо под нами жил вдвоём со своей мамой коренастый юноша Лёка, бело-розовый, с голубыми, прозрачно-водянистыми глазами навыкат. Его мама, с такими же, как у Лёки, глазами, в сыне души не чаяла, день деньской звучал на разные лады её призыв: «Лёка! Лёка!! Лёка!!!». Хороший, умный, добрый мальчик мог принадлежать только ей, его маме, и никому больше. К нам Лёка даже не приближался – всегда довольный, полный здоровья и благодушия, он, то с книгами, то с чертежной тубой, то с авоськой, проходил мимо нас, не забывая, однако, приветливо улыбнуться…
Однажды осенью, а именно седьмого ноября, произошло печальное для меня событие. Придя с демонстрации домой, я захотела приобщить к народному гулянью своего заброшенного, но всё ещё любимого пупсика. Одев его потеплее в шерстяное бордовое пальтишко, прикрутив к ручке маленький красный шарик, сделанный из ошмётков лопнувшего шара, я пустила его на нитке через форточку погулять по карнизу. Гулял недолго мой дитюнчик: нитка оборвалась, и пупсик полетел и шлёпнулся на широкий карниз, который проходил под Лёкиными окнами…
Долго собиралась я с духом, но так и не посмела постучаться в чужую дверь с просьбой о пупсике – а вдруг откроет Лёкина мама!..
Это был мой последний пупсик, и с того дня мы с сестрой окончательно перестали играть в куклы…
В квартире напротив Лёкиной жила Таня Лактионова, красивая девочка с лицом барышни со старинной миниатюры. Из-за их двери часто доносились звуки фортепьяно: Таня занималась музыкой.
Её папа мне казался стариком с неподвижным, непроницаемым лицом. Выходя из дому, я думала: «Хоть бы не встретить его!» Почему? Потому что он никогда не отвечал на приветствие, возможно, был туг на ухо. Обычно Танин папа (он был каким-то начальником) бодро поднимался по лестнице, глядя прямо перед собой, при этом он всегда что-нибудь напевал или насвистывал. Услышав этот свист, я останавливалась и ждала, когда этажом ниже хлопнет дверь, чтобы в который раз не испытать чувство неловкости из-за моего повисшего в воздухе «здрассьте»…
Танина мама, Евгения Евгеньевна, высокая, с кроткими взглядом чёрных глаз, необыкновенно милая женщина, часто заходила к нашим соседям Шахматовым. Помню её синее платье, которое она носила дома, – такое же было у нашей мамы, но она надевала его только по праздникам.
У Евгении Евгеньевны была привычка складывать руки под грудью и потирать локти: болели суставы – видимо, её мучил артрит. Танин папа повёз жену лечиться куда-то на Кавказ. Возвратившись оттуда, она слегла окончательно: врачи, леча суставы, разрушили ей желудок.
Евгения Евгеньевна долго и мучительно умирала голодной смертью.