Вверх по Медным Вратам, налево на Старую улицу, прямо в Милю; пятый слева, второй справа. Не было никаких причин предполагать, что он будет дома. Я стоял под его окном и смотрел вверх. За ставнями горел свет. Я дернул дверь; открыто. Иногда ты получаешь внезапные вспышки удачи безо всяких видимых причин.
Астиаг, мой старый университетский приятель, работает писателем. Он всякое пишет. Он напишет вам транспортную накладную, судебное прошение, письмо домой, обрамленное двумя ангелами, письмо богатому дяде с мольбой о деньгах, договор о партнерстве, завещание, неплохой сонет (пять монет сверху, если он сочинит его с нуля). Шутка в том, что у него неряшливый почерк. Но он делает по-настоящему прелестные заглавные буквы в начале страницы, с завитками, росчерками и даже позолотой, если у вас есть деньги. Он говорит, что занимается писарством только ради еды и одежды, пока не закончит свою великую диссертацию, «Некоторые аспекты цезуры в поздней маньеристской лирической поэзии второстепенного значения». На самом деле он государственный шпион. Во всяком случае, он так всем говорит.
— Ты, — сказал он, поворачиваясь на стуле и бросая враждебный взгляд поверх очков (его драгоценнейшее и единственное имущество; он унаследовал их от отца, старшего лектора в Элписе перед Войной. У Астиага на самом деле идеальное зрение, несмотря на профессию, но он носит их, поскольку они позволяют ему выглядеть ученым). — Вообще я не удивлен. Ты кретин.
— Не против, если присяду? — улыбнулся я.
— Чего тебе надо? — он пожал плечами.
— Послание Фоке, — ответил я и он вздохнул.
— Скажи ему сам, — устало сказал он. — Ко мне уже приходили котелки.
— Конечно, приходили, — сказал я. — Извини насчет этого.
— Ничего, — ответил он. — В кувшине есть пиво, в буфете, скорей всего, немного сыра.
Астиаг практически живет на сыре; он получает его задешево из маслобойни на Канатке, но приходится обдирать зеленые части.
— Подозреваю, тебе еще и деньги нужны.
Я почувствовал себя виноватым.
— Я тебе с последнего раза должен.
— Да, — сказал он. — Могу дать два ангела, но и все.
— Спасибо. Ты можешь?..
Он покачал головой.
— Поговорить с ним — нет. — сказал он. — Написать письмо — да. Что ты хочешь, чтобы я ему передал?
Я ненадолго задумался.
— Ну, «извини» будет хорошим началом, — сказал я. — А потом «пожалуйста не ищи меня». И что это не сработало.
Астиаг нахмурился и поправил очки. Они продавили что-то вроде канавки на носу.
— Это правда? — спросил он.
— Конечно, правда, — ответил я. — Да ладно, никто не может превратить неблагородный металл в золото. Это невозможно.
— Но ведь…
— Это невозможно, — сказал я. — Вопреки всем моим уверениям в обратном. Так что скажи: «мне очень жаль насчет всей лжи и ложных надежд, а я уезжаю за границу, на неопределенное время. Как обычно, с лучшими пожеланиями, Салонин.»
Астиаг положил перо и посмотрел на меня.
— Ты его расколол, так ведь?
— Я только что сказал, что не…
— Не трынди мне, пожалуйста. Ты расколол его и теперь бежишь вместе с секретом, прежде чем Фока запрет тебя где-нибудь в башне, чтобы остаток жизни ты делал золото. Я тебя знаю, — продолжил он, игнорируя мои попытки протестовать, — знаешь, в глубине души у меня всегда было маленькое смутное подозрение, что однажды ты это сделаешь.
— Правда, я…
Он покачал головой в раздражении.
— Итак, — сказал он, — что это было? Sal draconis? Virtus aurei в суспензии ртути?
— Не sal draconis, — с чувством сказал я.
— Хорошо, ладно. Дело в методе, так? Что-то по-настоящему очевидное в способе дистилляции…
— Это невозможно, Астиаг. Все это знают.
— Ладно, — вскричал он, — не говори. Но когда будешь отвратительно богат, в собственном дворце на Синих Холмах, раз в жизни сделай достойную вещь и пришли мне денег. Договорились?
— Если когда-нибудь до этого дойдет, — сказал я, — обещаю. Слово чести.
Он криво ухмыльнулся, откопал чистый лист бумаги и начал писать.
Я сел. Он написал с десяток слов — он левша, и меня всегда поражает, как он пишет — затем остановился и пожевал конец пера.
— Как движется диссертация? — спросил я.
— Отлично, — ответил он. — Какой-то месяц — и я закончу.
Я ему верю. Всегда верил. Другое дело, о каком месяце он говорит. Он написал еще с десяток слов, затем медленно повернулся и посмотрел на меня.