К тому же он единственный из них еще оставался здесь. Хотя у него все уже было давно готово, лишь теперь, услышав, что его называют предателем и требуют его смерти, он убедился, что лучше было бы бежать накануне, оставив все как есть. Но еще вчера он отказывался принять горькую действительность, которую ему столь ясно описал сват. У него все было готово, и оставалось лишь замуровать колодец и бежать. Но ему еще хватило твердости признать бесполезность дальнейшего пребывания в своей обсерватории и спуститься в столовую, чтобы перекусить в ожидании рассвета.
Так он и сделал. Оказавшись в столовой, он открыл балконное окно и оттуда с подзорной трубой в руке стал следить за перемещением войск, за залпами с батарей на противоположном берегу, убеждаясь, что некоторые снаряды падали слишком близко от дворца, так что можно было ожидать, что вскоре могут серьезно повредить его. Тогда он наконец решил, что пора бежать. Его положение почетного генерала артиллерии позволяло ему иметь в своем распоряжении солдат. Он надел генеральскую форму и позвал своего адъютанта, полковника артиллерии Марьано Бресона, приказав ему вызвать внушавших наибольшее доверие солдат, чтобы они приготовили кобылу для него и коня для полковника.
Антонио Ибаньес попросил, чтобы его оставили одного, и, пока шла подготовка к отъезду, спустился во двор. Он изучил последовательность пушечных залпов, рассчитал время, которое потребуется для полного сгорания фитилей, поджег их и вновь поднялся на второй этаж дома. Поцеловал Шосефу и младших дочерей и при свете наступившего дня покинул свой дворец.
Еще не доехав до перекрестка Четырех улиц, он услышал глухой звук взрыва и легкое содрогание земли и понял, что колодец и подземный ход завалены. Это успокоило его. Кроме того, похоже было, что и дальнейшее могло пройти без особых неожиданностей. Когда он подъехал к дому Пабло Суареса, путь ему преградил отряд астурийцев из тех, что пересекли лиман вместе с солдатами, они попытались задержать его. Он отказался подчиниться. Суровым жестом он заставил их принять во внимание его чин генерала королевских войск, который подтверждала военная форма и присутствие полковника. Сопровождавшие его солдаты дали понять, что они применят против астурийцев оружие, и те, видя, что рядом с ними нет никакого властного лица, которое могло бы оказать им поддержку, вынуждены были отступить, и Антонио Ибаньес смог продолжить свой путь; ему вслед неслись крики возбужденной толпы. Это событие весьма обеспокоило его, хотя то, что ему удалось выйти из столкновения целым и невредимым, несколько его ободрило. Он еще обладал некоторой властью.
День опять оказался солнечным, но город вновь имел тот же безлюдный вид, что и накануне. Французов уже не было, но по-прежнему слышались пушечные залпы и громкие, пронзительные голоса, отзывавшиеся эхом на выстрелы, адресованные неизвестно какому воображаемому врагу. Что же это было за освобождение, скорее напоминавшее производимую по всем правилам оккупацию? Ибаньес пришпорил лошадь, и сопровождавший его полковник тоже пришпорил своего коня. Солдаты последовали их примеру, и маленький отряд понесся почти во весь опор. Кобыла поскакала рысью, скорее даже полугалопом, тем легким и почти что веселым аллюром, каким обычно бегут верховые лошади, когда чувствуют хорошего наездника, ловкого, бесстрашного и дружелюбного. Антонио Ибаньес решил вытащить из-под седельной луки пистолет, чтобы в случае необходимости защитить себя, — иными словами, чтобы иметь его под рукой с взведенным курком, если вдруг такой случай наступит.
Отряд астурийцев ехал за ними, не осмеливаясь напасть, но все же оказывая влияние на маршрут их следования: им пришлось отклониться от пути, ведшего прямо в Оскос, и выехать в сторону Саргаделоса. Таким образом, они вынуждены будут сделать значительный крюк, но, возможно, это даже послужит на пользу, ибо им удастся скрыть истинную цель своего путешествия. Они даже не догадывались, что астурийцы направляли их к месту встречи с другим, более многочисленным отрядом.