Бобик залаял.
Жорж на всякий случай вынул из кармана черный пугач и держал перед собой.
— Даю вам шесть дней сроку, нет, простите, пять для ровного счета, — не повышая голоса, произнес Тариков. — И если за этот окончательный срок вы не внесете квартирной платы, мадам Орлова, вам, к сожалению, придется уйти из моего дома на все четыре стороны.
Так сказал Антошиной маме Тариков.
Прежде чем перешагнуть порог, Григорий Михайлович, как вполне воспитанный человек, попрощался:
— До свидания.
И Жорж не забывал, что он мальчик из приличной семьи, тоже попрощался:
— До свидания…
— Вот так, сынок, — сказала мама, — денег нам взять неоткуда, и придется через пять дней выметаться на все четыре стороны.
Антоше было немногим более восьми лет, и он еще, странное дело, никак не мог понять, как можно сразу выметаться на все четыре стороны.
Он выскочил на улицу и, прыгая на одной ноге, кричал:
— На все четыре стороны! На все четыре стороны! — и пытался одновременно бежать налево и направо, вперед и назад. Однако у него ничего не выходило.
Федька Носарь, Ваня Цыган, Тамара услышали, как кричал Антоша, прибежали и тоже запрыгали и запели:
И — разбегались.
У четверых — получалось.
Жорж с пугачом в руке стоял в дверях своего дома и тихо смеялся: хотя он был еще небольшим мальчиком, но знал уже, как его папа выметает больших и маленьких на все четыре стороны.
Завтра Антоше и его маме придется уйти из дома. Сегодня среда, базарный день, и мать в который раз перебирала: чего бы продать. Все чинено-перечиненпо. И самую ценную вещь — утюг никто не купит. Утюжок старенький-престаренький, покоробленный постоянным жжением, с обгорелой ручкой, перевязанной для крепости проволокой. Лишь в руках Антошиной мамы утюг соглашается гладить. В других руках наверняка не гладил бы.
Всех знакомых обегала Антошина мать. И никто из них не мог ей помочь. Хотели, а не могли. К тем же, кто мог ссудить денег, Антошина мать не ходила: не дадут да еще посмеются вслед.
Вот так.
И мать собирала и увязывала скарб, чтобы в любую минуту быть готовой уйти с Антошей на все четыре стороны.
Сегодня у Тариковых праздник: день рождения Матильды Францевны.
В саду под развесистой грушей поместился стол. Листья дерева образовали над столом навес, такой густой, что не только дождь, солнечные лучи не могли сквозь листву пробиться.
При свете последних солнечных лучей стол покрыли белой скатертью. На середину стола выставили блюдо с мясным пирогом. Первым почуял дух пирога Федя. Федин нос настороженно зашевелился, стал вроде бы еще малость длинней и замер.
— Пирог… — прошептал Федя.
Антоша и Тамара с косичками, Ваня Цыган прошептали еще тише:
— Пирог…
Не иначе они боялись своим шепотом испугать запах пирога.
Стоит ли говорить, что Рекс, Соловей, Шалун, Бобик примчались в сад, просительно завизжали, замотали хвостами и уселись на траву по четырем углам стола.
За праздничный стол уселась Матильда Францевна. Волосы у нее такие золотые, такие длинные, такие густые, что, когда она расчесывает их, каждый, кто в это время смотрит на Матильду Францевну сзади, с восторгом думает: это же принцесса из сказки. Стоит Матильде Францевне повернуться, и никто уже не думает, что она принцесса.
Справа и слева от Матильды Францевны сели немецкие офицеры. Прямые, туго затянутые в мундиры с ослепительными пуговицами и почти с такими же ослепительными серовато-голубыми глазами, словно на лицах офицеров еще по паре пуговиц. Офицеры все делали одновременно и одинаково: один предлагал Матильде Францевне поросенка с хреном и другой тут же предлагал Матильде Францевне поросенка с хреном. Один перекладывал с большого блюда на тарелку Матильде Францевне кусок пирога с мясом, и другой похожий офицер, не медля ни секунды, улыбался во весь усатый рот и, как в зеркале, перекладывал с большого блюда кусок душистого пирога с мясом на тарелку Матильды Францевны.
Она говорила направо:
— Спасибо…
И налево:
— Спасибо…
И улыбалась: левому офицеру — левым глазом, правому офицеру — правым глазом.
Напротив Матильды Францевны и офицеров сидел Григорий Михайлович. Он мало смеялся. Ему было не до смеха: он ел. И Жоржа Григорий Михайлович толкал под столом коленом и шепотом требовал:
— Ешь.
Ведь Жорж — его сын.