— Я хочу слышать слово офицера!
— Слово офицера. Мы ничего не будем делать. Я устал.
— Спасибо! — и Путиловский быстро вышел из спальни.
В гостиной Юрковская сладко спала, положив голову на стол.
— Ее в спальню, Грульке здесь, Рыжков у портье, Потанин напротив. Появятся «гости» — задерживайте всех! Евграфий Петрович, поехали к Бергу. Неспокойно у меня на душе! — и Путиловский быстро вышел в коридор.
Медянников, чей радикулит вновь стал деликатно напоминать о себе, горестно вздохнул и потряс Юрковскую за плечо:
— Юлия Филипповна! Вы бы в спальню пошли, поспали, а то вон себя до чего довели! Нельзя же так, голубушка!
И, держась за поясницу, Евграфий Петрович захромал вдогон за Путиловским.
Город оживал, и на проспекте стала появляться «чистая» публика. Берг успокоил свои расшатанные ночным афронтом нервы и почувствовал себя молодцом.
Мысли текли плавно и приятно, хотя в чистой душе поручика остался осадок после Амалиного вероломства. Какого рожна не хватало этой девице с ее прыщавым Генрихом? (Генриха Берг не видел, но почему-то был уверен в его прыщах.)
Насколько простые люди чище и нравственнее людей, развращенных богатством! Фабрикант Шпорледер никогда бы не подал две «красненьких» случайным нищенкам. Более того, он бы отнял у них последнее, а это последнее у него бы украл богопротивный Генрих со своей Амалией!
Самое плохое во всех хороших рассуждениях Берга было то, что, с какого бы места он ни начинал обдумывать жизненные перипетии, его неумолимо поворачивало на Амалию. И тут он вспомнил наставления Путиловского, достал книжечку и на ходу стал расшифровывать свои записи.
Пока все шло как по маслу. Ничего неожиданного не происходило, ничто не возбуждало подозрений. Все встреченные им люди вели себя согласно жизненным ролям, и в их поведении отсутствовали всякие шероховатости и непонятное.
Городовой был городовым, нищенки нищенками, два подростка явно ничего не скрывали от закона. Навстречу попалась прехорошенькая, но Берг теперь был выше этого и даже не посмотрел в ее сторону. Странно: ей, кажется, это не очень понравилось, и она оглянулась. Настоящего мужчину видно издалека.
Он вспомнил каштановую бородку «богомаза» и скосил глаза на свой подбородок, естественно, ничего не увидев. Тогда, проходя мимо зеркальной витрины чайной лавки, он остановился посмотреться. Видом своим Берг остался весьма доволен. За ночь в лице прибавилось мужественности. Правда, теперь он понял, почему оглянулась девица: синяк от околоточного кулака окрасился в цвета побежалости. Мда-с…
Стоять спиной к проспекту и наблюдать за прохожими оказалось очень удобным. Тебя никто не видит, а ты видишь всех. К тому же это получается самый хитрый способ наблюдать без движения. Берг порадовался открытию, но тут же вспомнил, что читал про такое еще в детстве. Ну ничего, эксперимент — лучший критерий истины!
В зеркале окна мелькнуло знакомое лицо — то «богомаз» возвращался обратно, по-видимому исполнив все, что планировал. Теперь Берг мог изучить его лучше и отложить новый портрет в галерею характерных типов. Надо будет заняться физиономистикой.
Навстречу «богомазу» попалась еще одна убогая, но ей ничего не перепало. Отдал последнее, догадался Берг. Такие люди всегда подают, а тут, видно, ничего не осталось. Слово «последнее» вызвало следующий вопрос: кому не нужны деньги? Святым да покойникам.
К святым «богомаза» причислять все-таки было рано, годами не вышел. А с таким цветом лица кандидатов в покойники не бывает. Здоровый цвет лица, отнюдь не чахоточный.
Далее мысли Берга убыстрились, и не успел он глазом моргнуть, как уже шел позади «богомаза» в пяти шагах, соблюдая дистанцию и размышляя далее.
Почему ему не нужны деньги? Почему ему не нужны деньги?!
Потому что он уже не жилец. Почему он не жилец?
Потому что его должны убить. За что?
А кто его должен убить в такой ранний час?
Вот Берга хотели убить ночью за револьвер и истину.
Может быть, он хочет сделать нечто, за что его убьют неминуемо и ему уже больше никогда не понадобятся деньги?
Что он хочет сделать? Что он хочет сделать?! Ну что такое нужно сотворить, чтобы тебя убили?
И тут сам собой пришел ответ: нужно убить другого! И все.
На ходу Берг кинул взгляд на часы. Победоносцев должен выйти сию же минуту, он точен и любит точность у других. Точность — вежливость королей и террористов, охотящихся за этими королями!
Уже у подъезда наготове стоит карета, именно на нее среагировал «богомаз». Уже приотворяется дверь парадного крыльца и на нем появляется древний слуга Победоносцева, несущий меховой плед, уже рука «богомаза» ныряет за пазуху…
Дикое чувство стыда за себя самого обожгло Берга: он снова оказался не готовым к простой ситуации, где все ходы просчитывались на раз! Ему доверили охрану учителя государя, а он не справился, и сейчас Победоносцева убьют! Из груди поручика вырвался рев, и, забыв про револьвер в кармане, он кинулся вперед и в три прыжка догнал «богомаза».
Лаговский ожидал чего угодно, только не этой страшной атаки сзади. Он уже достал браунинг, однако тот еще стоял на предохранителе, так что нужна была секунда, чтобы этот предохранитель снять. Какой-то сумасшедший очкастый тип явно хотел схватить Николая за горло, но промахнулся и покатился по мостовой.
Этого промаха вполне хватило на предохранитель. Победоносцев, одетый в тяжелую шубу, уже появился на крыльце и застыл в недоумении, наблюдая за непонятной ему картиной: в трех метрах от него один человек валялся, кричал благим матом и хватал второго за ногу! Этот второй отбивался от первого, держа в руке нечто непонятное, плоское, похожее на оружие.
Победоносцев поразмышлял долю секунды и юркнул назад в дом. И правильно сделал, потому что в то место, где только что находилась его голова, на полном ходу влепилось девять грамм свинца, начиненного стрихнином!
Лежа на мостовой и не имея возможности быстро подняться, Берг вспомнил про револьвер, скрюченными пальцами достал его и начал палить в убегающего «богомаза».
Теперь уже настала очередь Лаговского кричать неразборчивое. Такое же чувство обиды и досады на самого себя охватило и его душу. Не смог ничего сделать по-людски! Заказал, дурак, панихиду по Победоносцеву, а отслужат по нему одному! Чертовски захотелось жить, и он, убегая, чтобы выместить чувство обиды, стал стрелять по зеркальным окнам ненавистной квартиры.
Стрелок он был отличный, и все шесть оставшихся патронов легли куда надо. Звон от падающих стекол приятно дополнял крики ужаса по всему проспекту. Кричали одно и тоже: «Убили! Убили!», что относилось, по всей вероятности, к лежащему Бергу. Но тот был цел и невредим.
Подъехавший к самому разгару Путиловский при звуках стрельбы соскочил с пролетки и бросился вперед. Медянников, наоборот, проехал подальше и слез потихоньку, чтобы не повредить спину. Но, слезая, он просчитал варианты и сразу двинулся к проходному двору.
По количеству выстрелов можно было предположить, что кто-то расстрелял все патроны, но кто? Мог быть и второй револьвер, и второй стрелок. Поэтому Путиловский бежал вдоль стены домов, огибая застывших зевак, пока не выскочил на Лаговского.
Вид у того был ужасен: растрепавшаяся бородка и остекленевшие от ужаса глаза. В руке он держал уже ненужный браунинг. Путиловский выстрелил ему по ногам, но не попал. От выстрела Лаговский подскочил как заяц и резво свернул в сторону, к проходному двору. На его пути никого не было, только к стенке жался какой-то грузный дядька в каракулевой шляпе пирожком.
В голове мелькнула благодарность простому человеку за то, что дает дорогу бегущему: «Все-таки хороший у нас народ!» Однако в следующее мгновение хороший мужик отделился от стенки и одним движением кулака немыслимого размера отправил Лаговского в короткий, но совершенно птичий полет, закончившийся ударом головы о мостовую из сааремского песчаника.
Гершуни, пришедший посмотреть, как будут развиваться события, с интересом наблюдал за происходящим. Премьера не удалась, потому что актер оказался весьма плох. Ну что ж, бывает! Жаль Николая и браунинг, ни тот, ни другой уже не пригодятся.