— Кондратий, — представился директор.
Яков Анатольевич назвался.
— Пока самоварчик-от закипает, мы с вами и потолкуем по-свойски, Яков свет Анатольевич, — сказал директор, довольно потирая руки, подводя гостя к стулу. Наверняка в городе Лехоланске была не одна школа, потому что седалище стула представляло собой искусно подогнанную тазовую часть другого скелета, из другого кабинета биологии. — Вы ведь, подозреваю, по делу прибыли-с?
— По делу-с, — неожиданно для себя самого ответил Яков Анатольевич в лад, робко присаживаясь на стул.
— Угу. А тазик ваш где же, батенька?
— Виноват, — потупился Яков Анатольевич.
— Ну и ладно-с, — добродушно махнул рукой хозяин. — Новый выпишем. Со склада-с. Главное, что веничек при вас.
— При мне-с.
— Вот и славно. Вы, стало быть, по вопросу консервации?
— По нему, — кивнул Яков Анатольевич.
Рука его было снова потянулась к отсутствующему по́ртфелю, но, вспомнив, одёрнулась. Не было при командировочном ни накладных, ни справок, ни требований, ни прочих канцелярско-бюрократических вспомогательных средств, призванных точно и в доступнейшей форме изложить суть дела.
— Почему «Синий крест»? — спросил он, не зная, как быть теперь и что говорить. — Что за фантазия назвать так консервный завод?
— А так, — неопределённо ответил Сам, извлекая из скрипучего стола чайный прибор и улыбаясь. — Фантазия-с. Эфемерида-с.
Быстрым движением руки открыл он вентиль под горячим самоварным пузом. Потекла тонкой струйкой в подставленный с подстаканником стакан источающая пар кровушка. Щёлкнул выключатель доперестроечной радиолы на подоконнике. Стройные девичьи голоса затянули на фоне безликого шипения радиоволн: «Собирайтесь, собирайтесь, пойте томные хоралы! Пусть размякнут в теле кости, стынет сердце, глохнут чувства…»
«Это чья, с позволения спросить, эстрада?» — хотел поинтересоваться Яков Анатольевич, но явившаяся откуда-то тёща-секретарша уже деловито зашивала его губы суровой ниткой. Кондратий, с чувством потягивая из стакана бордовый «чай», приторно улыбался и благдушно кивал головой.
Яков Анатольевич собрался было возразить против несанкционированного зашития рта, но в последний момент подумал, что тёща пожалуй рассердится и прихватит сгоряча язык, а потому почёл за лучшее промолчать.
Молчать оказалось удобно и покойно. Тем более, что язык, за который он так опасался, превратился вдруг в скользкий кусочек желе и сам собой юркнул в дыхательное горло. Яков Анатольевич подумал проглотить его, но проглотить отчего-то не получилось. Тогда он испугался, но всего лишь на миг — страх быстро прошёл, сменившись ласковым воспоминанием: матушка купает его, маленького, на кухне, в тазу; напевает что-то и улыбается. Сладко пахнет куличами и апрельской капелью.
Яков Анатольевич хотел улыбнуться воспоминанию, но сшитые губы не позволили ему этого. Тогда он почувствовал, что дурацкий сон исчерпал себя, и он вот-вот проснётся…
Lохматая голова проводника просунулась в купе, потянула носом спёртый воздух, поморщилась.
— Отбываем из Лампады, — произнесла голова гнусавым казённым голосом. — Следующая — ваша, вставайте уже, гражданин.
Гражданин не прекратил спать, несмотря даже на всю мерзкую гнусавость проводникова голоса, что срабатывает обычно лучше всякого будильника. Уютно устроившись на нижней полке, свернувшись калачиком, подложив ладони под щёку, он смотрел тревожные, кажется, сны и просыпаться не желал. Солнце начала второго пополудни ничего не могло поделать, как ни щекотало закрытые глаза командировочного.
— Вставайте, гражданин, — повторил проводник.
Поскольку гражданин и теперь вставать не пожелал и продолжал занимать уже почти не принадлежащее ему спальное место, проводник подступил к нему и приложил определённые усилия к его пробуждению.
Прилагая усилия, он почувствовал до чего холодно и твердо лежащее на полке тело.
— Ах ты ёж твою медь, опять! — всплеснул руками проводник и выбежал из купе.