Пендергаст не стал дослушивать сообщение до конца. Он стер его, нажав пальцем кнопку, и повесил трубку. Только после этого он сел за стол, упер локти в полированную поверхность, положил подбородок на сцепленные пальцы и невидящим взглядом уставился в пространство перед собой.
Констанс Грин сидела в музыкальной комнате особняка на Риверсайд-драйв и тихо играла на клавесине. Инструмент был замечательный, изготовленный в Антверпене в начале 1650-х годов знаменитым Андреасом Рюккерсом II[9]. Корпус клавесина из великолепной древесины имел золоченые кромки, а на нижней части крышки была написана пасторальная сцена с нимфами и сатирами, развлекающимися на зеленой поляне.
Сам Пендергаст мало интересовался музыкой. Но поскольку вкус Констанс был в основном ограничен барокко и ранним классическим периодом, она была настоящим виртуозом игры на клавесине, и Пендергаст с удовольствием приобрел для нее лучший из имеющихся в продаже инструментов того периода. Если не считать клавесина, комната была обставлена просто и со вкусом. На полу – персидский ковер, рядом разместились два кресла с потертой кожей, а по обе стороны от инструмента – одинаковые лампы от Тиффани. Вдоль одной стены стоял встроенный книжный шкаф с оригинальными изданиями произведений композиторов XVII–XVIII веков. На противоположной стене висели шесть рамок с голографическими изображениями выцветших нотных страниц, написанных рукой Телемана, Скарлатти, Генделя и других великих композиторов.
Нередко Пендергаст, как призрак, проскальзывал сюда, садился в кресло и слушал, как играет Констанс. Сегодня Констанс подняла глаза и увидела, что он стоит в дверном проеме. Она выгнула брови, словно спрашивая, перестать ей играть или нет, но он только отрицательно покачал головой. Она продолжила играть Прелюдию № 2 до минор из «Хорошо темперированного клавира» Баха. Пока Констанс без всяких усилий исполняла эту короткую вещь, коварно быструю и технически трудную, Пендергаст, вместо того чтобы сесть на свое привычное место, принялся бесцельно бродить по комнате, вынимая то одну, то другую нотную тетрадь из шкафа и неторопливо листая. И лишь когда она закончила, он подошел к одному из кожаных кресел и сел.
– Ты прекрасно играешь эту вещь, Констанс, – сказал он.
– Девяносто лет ученичества способствуют улучшению техники, – ответила она с едва заметной улыбкой. – Какие новости о Прокторе?
– Он поправится. Его уже перевели из реанимации. Но ему придется провести еще несколько недель в больнице, а потом месяц или два на реабилитации.
В комнате воцарилось молчание. Наконец Констанс поднялась из-за клавесина и села в кресло напротив Пендергаста.
– Ты переживаешь, – сказала она.
Пендергаст хранил молчание.
– Естественно, это все из-за Альбана. Ты ни слова не произнес с того вечера. Как у тебя дела?
Поскольку Пендергаст так ничего и не сказал, продолжая неторопливо листать нотную тетрадь, Констанс тоже замолчала. Она, как никто другой, знала, что Пендергаст очень не любит говорить о своих переживаниях. Но она инстинктивно чувствовала, что он пришел к ней за советом. И потому просто ждала.
Наконец Пендергаст закрыл ноты.
– Я испытываю такие эмоции, каких не пожелал бы ни одному отцу. Это не скорбь. Сожаление – может быть. А кроме того, я испытываю облегчение. Облегчение оттого, что мир избавлен от Альбана и его болезни.
– Я понимаю. Но… он ведь был твоим сыном.
Пендергаст резко отшвырнул ноты в сторону, встал и принялся расхаживать по ковру.
– Однако самое сильное мое чувство – недоумение. Как они проделали это? Как они захватили и убили его? Если Альбан что и умел, так это выживать. А с его особыми талантами… потребовались невероятные усилия, расходы и планирование, чтобы до него добраться. Я никогда не сталкивался с таким безукоризненно совершенным преступлением, после которого остались лишь те следы, что хотел оставить преступник. И больше ничего. А самое главное, зачем? Какое послание они хотели отправить мне?