— Если он связан с моим решением не работать с немцами, — глухо сказал Борис Антонович, — то лучше не задавайте. Я не буду отвечать.
— Жаль. Вы хотите опять попасть в карцер? — приподнял брови Горчаков. — Вот это меня и интересует. Почему? На что вы надеетесь? Притом, Борис Антонович, — Горчаков выпрямился, сделав шаг от окна, остановился, захватил в кулак клинышек бороды, — если бы вы были первым, я бы не спрашивал. Мне приходилось видеть здесь… — Он быстро взглянул на Тропинина, спросил: — Между прочим, вы знаете, что находитесь в Освенцимском лагере?
— Догадываюсь.
— Хорошо… Так вот, мне приходилось видеть своих соотечественников, молчавших в преддверии смерти. Но то были люди небольшой культуры, узкого кругозора, и мне было понятно. Это был своего рода фанатизм людей, выросших на русской почве и не видящих без нее никаких перспектив в жизни. Так когда-то боролись голодные и нищие русские против татар. Это мне понятно. Но вы большой ученый! Талантливый человек. Изъявите желание, и вам предоставят лучшие лаборатории Берлина, вас будут печатать огромными тиражами, у вас будет имя! Имя мирового ученого. Наука не знает границ, она космополитична!
— Я не имею научных работ, — сказал Борис Антонович, в упор глядя на Горчакова. — Кто-то донес немцам чепуху.
Горчаков рассмеялся.
— Напрасно отказываетесь, Борис Антонович. Это я вам говорю как ваш земляк, я все же считаю себя русским. Немцы… грубый народ. Особенно поколение, воспитанное Гитлером и брошенное им на Россию. Но есть немцы ученые, философы, и они как-то еще влияют на жизнь Германии. Вот они-то не разбрасываются умными людьми. Они предлагают сотрудничать с ними. Они же не одобряют… не одобряют методов, которыми порой заставляет сотрудничать с немцами военщина, любящая видеть в оружии панацею от всех бед и способ достижения всех радостей. Но пока они ничего не могут сделать, а военщина поступает по праву победителя. На войне, как на войне — без жестокостей не обойдешься…
— Пристреливать раненных пленных — это варварство. Дикое варварство, спланированное в Берлине, — сказал Тропинин.
Горчаков еле заметно побледнел. Приподняв руку, словно пытаясь предостеречь Тропинина от излишне резких выражений, он возразил:
— Борис Антонович, вы преувеличиваете. Это эксцессы со стороны отдельных солдат германской армии, жестоко пресекаемые командованием.
— Да? — насмешливо протянул Тропинин.
— Конечно! Ну, что вы утверждаете? Разве может приказать командование? Это пропаганда советских газет, чтобы русские солдаты не сдавались в плен.
— Я это видел сам. — Тропинин отвернулся от выхоленного лица Горчакова. — Мне больше не о чем с вами говорить.
— Хорошо, может быть, вы попали к таким озлобленным конвоирам. Ну, не будем об этом спорить. Ответьте мне на мой вопрос.
Тропинин промолчал, глядя мимо Горчакова.
— Я жду, — напомнил о себе Горчаков.
— Напрасно! — резко бросил Тропинин.
— Да?! — чуть повысил голос Горчаков. — Вы ошибаетесь! Мне есть о чем спросить вас, — он зло сверкнул глазами. — И вам придется отвечать. Если хотите, я буду краток. Мы понимаем друг друга. — Он шагнул от окна и, поймав взгляд Тропинина, в упор спросил: — Какой металл вы называете «санитом»? Отвечайте!
Тропинин закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Из руки у него выпала сигарета. Осилив волнение, он усмехнулся:
— Первый раз слышу. Интересно, что это за металл? Вы, господин Горчаков, не знаете? Хотя, вы врач…
— Ну, ну! — оборвал Горчаков. — Второй вопрос… и учтите, ваш отказ может стоить вам жизни.
— Это я уже слышал. Задавайте вопрос.
— Что из себя представляет синий луч? — Горчаков из-под докторского халата медленно вытащил пистолет. Держа его в руке, двинулся к Тропинину. — Говорите! Быстро!
Борис Антонович выпрямился, шагнул навстречу.
— Я ничего не знаю.
— Врешь! — прохрипел Горчаков, поднимая пистолет. — Ты расскажешь нам, почему у русских столько стали! Ты знаешь!
«Если бы наши знали о синем луче, я бы показал тебе, подлец! Задушил бы и сам перестал мучиться», — подумал Тропинин, сдерживая себя, и повторил:
— Я ничего не знаю.
Горчаков нажал на спуск. Раздался выстрел. Пуля просвистела мимо головы Тропинина.