Отодвинулась. Села, кажется. Волосы по всей постели рассыпались, а глаза посверкивают бледным огнём. Так иногда ночами светятся волны, из самой глубины. Сверху заметно, как в них шныряют медузы — видимо-невидимо. Самые крохотные с меня ростом. Красота несказанная! А тронь воду, и кожа сойдёт до мяса.
— Не стану я тебя кусать, — вкрадчиво обещает гостья, — разве что сам попросишь.
Да чтоб её! Хоть бы моргала. Я обмираю, предчувствуя неминуемый подвох.
— Зачем о таком просить?
— С магией у тебя посредственно, а так летать сможешь. Сотни лет напролёт.
Она это объясняет и легонько скребёт по простыне коготками.
— Ты столько живёшь? — не могу я поверить. — Поэтому такая умная?
— Не живу, а существую, — поправляет она, втянув когти, — и умная не поэтому. Если хочешь, я объясню, только тебе не понравится. Мы память выпиваем заодно с кровью. Обычно сущая чепуха перепадает. Забываешь её, как давний сон. Но случаются и полезные сны.
Вот это мило! Прямо оторопь берёт от таких откровений. Для чего она мне это рассказывает, за что?!
— А зачем… ― я не сразу заканчиваю вопрос, так как язык присыхает к нёбу. ― Зачем ты меня расспрашивала, если уже укусила?!
— Но ты же ещё не умер! — обижается гостья. — Так откуда мне про тебя знать?
Я откидываю голову на подушку и слежу за конусом синего света, скользящим по потолку. Собираюсь с духом для ответа. Но ответить могу только шёпотом:
— Завидное будущее предлагаешь! Каждую ночь жертвы. Сердце не бьётся, взамен снов — чужие жизни. И все мысли про кровь. Даже джема не поешь! Помереть лучше.
— Таков наш мир, — ухмыляется она, — выбор — роскошь.
Ну не паршивка, а?
— Я вот родилась мёртвой, — выдаёт она преспокойно, — худо-бедно справляюсь. Полы же помыла! И говорить могу, и думать. И женой быть могу.
Поверю на слово.
— Как бы не так! Где жена, там и дети. Что мне их, солить тут? Одно зверьё же кругом!
— Дети со мной будут охотиться, если что, — хихикает гостья, — да ты погоди до детей-то!
— И так нечисти полон лес! — повторяю я упрямо. — Куда ещё плодить? Лучше не подходи.
Она плечом повела — волосы на спину перебросила. А они так и льются на пол смоляным водопадом.
— Как близко не подходить? — уточняет. — Здесь не больно-то развернёшься!
— На расстояние вытянутой руки. Для начала.
А то мне всё время кажется, что она клыки нацеливает.
— На длину руки? — удивляется. — Чтобы детей не было?!
И опять хохочет. А у меня озноб по хребту от этого смеха. Уже и на пол спрыгнула, а всё смеётся.
— Ладно, — обещает, — не трону! Завтра начнём алфавит учить.
— Что учить?!
Она перестала смеяться, но, чувствую, опять подошла. Уселась у кровати и голову на подушку кладёт. Я отодвинулся — мы ведь обговорили правила.
— Буквы покажешь? — спрашивает. — Буду читать книжки и осваивать ваш язык.
— Не наш, а мой. Больше на нём никто не разговаривает, ― предупреждаю я, стискивая ножик.
— Ну вот я буду с тобой разговаривать, ― обещает гостья. ― Ты ведь мой муж, что бы это ни значило.
— Ничего это не значит, кроме вашей кровожадной магии.
В ответ доносится глухое шипение:
— Почему — нашей? Ты сам мне имя дал!
— Это не имя.
— И в дом позвал.
— Это не дом, это маяк.
— Но ты же зажигаешь маяк? — не сдаётся гостья. — Я на него и летела.
— Так ведь я не для тебя его зажигаю!
— Ну почём ты знаешь, для кого?
Синий луч ненадолго задевает окно и скользит по её лицу, а потом снова настаёт мгла. Лампа поворачивается бесшумно. Слышно только, как ветер плутает в скалах и беснуется внизу нечисть.
— Я вообще ни о чём не хочу знать, — произношу я сквозь зубы, — я спать хочу. Спокойно.
— Зачем же, — изумляется она, — ты спасаешь кого ни попадя?
— А зачем ты кусаешь кого ни попадя? Думаешь, только на тебя дурь находит?
— Как знаешь, — ворчит она, отползая. — Смотри не порежься ненароком, ножик уж больно острый. А кровь надо беречь.
Надулась. Ушла в свой сундук и крышкой хлопнула. А говорила — только днём спит! Я подождал немного — вдруг опять вылезет? Нет, тихо всё. Выпустил нож, пошёл к умывальнику, зачерпнул воды. Одну кружку выпил, другую вылил на голову.
Угораздило так вляпаться, а? До сих пор трясёт! От холода, не иначе. Она же не мёрзнет, вот и не затворила раму! И подоконник попортила. При синем свете на белой краске проступают глубокие борозды — от тех когтей, что у неё на задних лапах. Дерево пропарывает, как масло! Ножом эту летунью не возьмёшь, без толку. И Пером не возьмёшь.