– Садись, нужно поговорить. Хочу сообщить, что моя семья погибла. Я уже в октябре знал, что от дома ничего не осталось, но еще думал, что жена с детьми могли уйти с беженцами. Сегодня приехал один человек, который в Ельне занимался эвакуацией, и точно сообщил: выехать они не успели, дом тещи разбомбили накануне ночью, и всех их разом… Жена моя прекрасная была женщина, а дочурки… – голос его на миг, казалось, дрогнул, но он тут же взял себя в руки и глухо произнес: – Вечная им память!
Злата не знала, что ответить – с того дня, как погиб Федя Бобрик, при любой попытке Царенко приблизиться к ней ее начинала бить мелкая дрожь. Возможно, ему и самому было тяжело вспоминать о том, что пришлось сделать в маленькой роще, когда они спасали раненого летчика, потому что он не искал больше ее близости и стал открыто жить с рыжей Веркой. Нынче, однако, командир приказал санинструктору Волошиной явиться, и теперь она сидела перед ним, пытаясь понять, почему он решил ей первой сообщить о гибели семьи – в полку об этом еще не знали. Конечно, невыносимо жаль было его погибшую жену и маленьких девочек. И нужно было что‑то ему ответить.
– Я… я соболезную и…
– Я не про то, мне жалость не нужна, – он провел ладонью по лбу, словно отгоняя тень с осунувшегося лица, – сейчас не у меня одного горе – по всей стране идет стон. Но жизнь‑то продолжается, хотя, конечно, никто не знает, что и кого ждет, и кому сколько осталось. Поэтому я сегодня на тебе женюсь – прямо в полку и зарегистрируем брак. Время, конечно, теперь такое, что не до свадеб, но посидим чуток с ребятами по‑военному, а потом я тебя в тыл отправлю – не хочу каждую минуту думать, что и тебя у меня тоже война может отнять. После войны, если уцелеем, то отпразднуем задним числом.
Она побледнела, но заставила себя поднять голову и посмотреть ему в глаза.
– Я не поеду в тыл.
– Поедешь! – ребро его ладони стукнуло о стол с такой силой, что дерево затрещало. – Я повоюю и за тебя, и за себя, а если на то пошло, то за обоих и кровь пролью.
– Ты не понял, – тихо ответила девушка, – я не выйду за тебя замуж. Никогда.
Казалось, до Царенко не сразу дошел смысл сказанного.
– Как это не выйдешь? – с недоумением спросил он. – Ты мне всегда нравилась. Конечно, я с тобой, может, не совсем хорошо обошелся в первый раз, потому что ты была девушкой, но это война, а на войне у человека иногда может наступить потемнение. Тогда, конечно, разговору о свадьбе не было, потому что моя жена была жива, но теперь я вдовец и хочу, чтобы все было по‑честному, поэтому я на тебе женюсь, я решил.
– Я не хочу быть твоей женой, – повторила Злата. – Не хочу и не буду, я тоже решила.
– Перестань! Я тебя жалел, все это время не трогал, потому что ты была, как пуганая. Не виноват я в смерти Бобрика – так вышло. Не мог я из‑за одного человека жертвовать всем отрядом, да и тобой тоже – тем более что это его бы не спасло. Нечего от меня шарахаться, я хочу, чтобы все было честь по чести, жениться предлагаю.
– Я же сказала: нет.
Вскочив с места, Царенко уставился на девушку полным ярости взглядом.
– Вот как! – он надвинулся на нее и рывком поставил на ноги, больно стиснув плечи. – Я хочу, как человек, а ты тут демагогию разводить собралась? Не хочешь по‑честному – буду жить с тобой так, и никуда ты не денешься! Раздевайся!
От боли, причиняемой впившимися в кожу пальцами, она неожиданно успокоилась и равнодушно скользнула взглядом по выпирающему выступу на его брюках – так, словно перед ней был экспонат из «анатомички».
– Если ты хочешь меня опять изнасиловать, то я не буду сопротивляться – у меня просто не хватит сил, но я повторяю: я не хочу с тобой жить – ни по‑честному, ни как‑либо иначе.
Ровный голос Златы отрезвил Царенко. Тяжело дыша, он оттолкнул ее от себя и вновь опустился на табурет, упершись локтями в стол.
– Не хочешь, значит, – его глаза, казалось, превратились в два узеньких буравчика. – А почему не хочешь, можно спросить? Или мне самому догадаться? Может, ты успела снюхаться с этим военврачом из медсанбата, а?
– Что?! – она багрово вспыхнула от неожиданности, потому что до сих пор полагала, что о ее чувствах к Петру Муромцеву неизвестно никому – даже ему самому.
Царенко же, продолжая сверлить девушку взглядом, медленно произнес:
– Выкинь эту блажь из головы, поняла? Он с тобой, может, и побалуется, но замуж не возьмет – зачем ты ему нужна порченая, на него после войны, если уцелеет, бабы будут со всех сторон бросаться. А я тебя возьму. Это во‑первых. А во‑вторых, пусть он только попробует к тебе с какого‑нибудь конца подъехать – я с ним быстро разберусь. Кулаков – тот фельдшер, которого в декабре прислали к нам в медсанбат, – родом из Ленинграда и два года жил с Муромцевыми на одной улице. Так вот, он в первый же день ко мне зашел и сообщил, что отца у твоего военврача расстреляли, как шпиона. А в анкете‑то у него этого не указано – почему? Может, и он, этот военврач, не лучше папаши. Я велел Кулакову внимательно присматриваться, но никому пока ничего не говорить – делает свое дело Муромцев нормально, да и с медиками у нас нехватка. Однако же, если что обнаружится, то ни на что не посмотрю и сразу поставлю его к стенке – время теперь военное. Так что думай и сама соображай. Все.
Злата с помертвевшим лицом вытянулась в струнку.
– Разрешите идти, товарищ командир?
– Иди, – коротко бросил он и отвернулся.
В феврале после неудачной попытки Красной Армии отбить у немцев Вязьму в полку было много раненых. Временный полковой госпиталь располагался в уцелевшем после бомбежек кирпичном здании сельской школы – двухэтажном и хорошо протапливаемом. К вечеру круглолицый лейтенант Валя Павлюк помог Злате и рыжей Верке доставить туда политрука Веселова с развороченными осколками внутренностями, и они остались помогать санитаркам и медсестрам, потому что после боя рук, как всегда, не хватало. Муромцев, осмотрев Веселова, который пришел в себя и старался не стонать, хмуро спросил:
– Сколько часов прошло после ранения?
– Его еще утром ранило, но раньше не смогли доставить, товарищ военврач, – оправдывалась Верка. – Волошина к нему подобралась и на месте перевязала, чтоб кровью не истек, а с поля боя вынести было никак невозможно, потому что огонь был сильный – толку‑то тащить человека, если все равно расстреляют по дороге. Потом уже, когда немцы перестали палить, мы его вынесли. А что уже не будете оперировать? Он ведь в сознании, все понимает, – жалостно сказала она.
Всем было известно, что раненых в область брюшины, если прошло больше пяти‑шести часов с момента ранения, доктора на операцию не брали – не было возможности тратить время на заведомо обреченных людей, нужно было заниматься теми, кто мог выжить. Муромцев встретился взглядом Веселовым, который с трудом приподнял голову, вслушиваясь в разговор, и коротко приказал:
– На стол, буду оперировать.
Около полуночи Злата зашла в большую палату, бывшую когда‑то школьным классом, чтобы еще раз взглянуть на политрука. Виктор был в сознании и лежал, неподвижно уставившись в потолок блестящими от жара глазами. Лицо его пылало, дыхание было тяжелым, и кончик языка постоянно касался сухих губ, но Злату он узнал.
– Ты, Златушка? – голос его звучал слабо и как‑то по‑детски беспомощно. – Ребятам передавай привет, и зайди к доктору – скажи ему спасибо. Прямо сейчас зайди, хорошо? А то я уже, может, сам не успею сказать. Зайдешь?
– Зря ты это, – скрывая слезы, она поправила ему одеяло и, наклонившись, поцеловала в лоб, – но зайду, конечно, раз ты так просишь.
Петр Муромцев, фельдшер Кулаков и толстая пожилая медсестра Прасковья Тимофеевна ужинали в маленькой комнатке, где когда‑то хранился школьный инвентарь. От натопленной «буржуйки» было жарко, и Петр, прислонившись к стене, неожиданно задремал, продолжая сжимать в худых пальцах железную кружку. Злата остановилась на пороге, нерешительно глядя на его измученное лицо, но Кулаков при виде нее расплылся в доброжелательной улыбке:
– Милости просим к нашему столу, Златушка, у нас кипяток еще не весь вышел.
Улыбка фельдшера вызвала у Златы сильное желание вылить весь этот кипяток ему на голову, но она лишь плотно стиснула зубы и отрицательно качнула головой. Однако медсестра выскребла ложкой остатки тушенки, положила на хлеб и, протянув Злате, густым басом настойчиво пригласила:
– Садись, девка, поешь, намаялась ты сегодня. Дай‑ка, чаю налью тебе в кружку.
От звука ее голоса Муромцев вздрогнул и открыл глаза.