— Тогда мы узнаем об этом первыми, — ответил Сингер. — И примем меры.
По спине Ньюкерка пробежал холодок.
— Но Бойд…
— Не дрожи, мы его пощадим. Он нам еще пригодится.
Спускаясь по лестнице, Гонсалес нарочно топал погромче, а Ньюкерк и Сингер крались неслышно. Человек в подвале наверняка почувствовал, что их несколько, но сколько именно, не знал.
Гонсалес щелкнул выключателем, вспыхнула голая лампочка на проводе под потолком.
— Кто здесь? — выкрикнул Том Бойд. Из-под мешка, накинутого на голову, голос Бойда прозвучал глухо. Отметины от шокера еще виднелись над воротником форменной рубашки. Ньюкерк втайне порадовался тому, что не видит лица пленника.
— Вспомнил меня? — изменив голос, произнес Гонсалес. — Думал небось, что я навсегда бросил тебя здесь, курьер?
— Я знаю, кто вы, — заявил Бойд. — Те самые копы.
Сингер и Ньюкерк переглянулись.
Бойд сидел на крепком деревянном стуле, руки его были трижды связаны сзади пластиковой лентой. Широкий торс был привязан к спинке стула альпинистской веревкой, пластиковая лента удерживала голые щиколотки у ножек стула. Ньюкерк видел, как глубоко впилась лента в кожу Бойда. Гонсалес снял с Бойда ботинки. Когда Ньюкерк понял зачем, его чуть не вывернуло.
Гонсалес поставил ступни Бойда на пол, в лужицу строительного клея.
— Пожалуйста, не надо! — взмолился Бойд. — Я не знаю, в чем вы меня обвиняете и зачем делаете это со мной…
К стене подвала был прикручен верстак, а на нем расставлены футляр с видеокамерой, ботинки Бойда, упаковка пластиковых наручников, «жидкие» гвозди и ящик с инструментами.
Гонсалес выдвинул из-под верстака табурет, поставил его поближе к Бойду и уселся.
— Начнем с того, на чем мы остановились сегодня утром. Ты очень хорошо знаешь этих детей. А я хочу знать, куда они могли пойти, если бы захотели спрятаться. Куда они сбежали?
Из-под мешка вырвался всхлип.
— Я же говорил тебе — не знаю! Не знаю! Если бы знал, я бы сказал. Говорю же вам, по-моему, они должны были побежать к матери. О родных и друзьях я никогда не слышал.
Гонсалес повернулся к Сингеру. Тот кивнул.
— Слушай, давай начистоту. — Гонсалес отъехал вместе с табуретом к верстаку. — Я вроде как верю, что ты не знаешь, где дети. Но не на сто процентов. Ты меня не убедил.
Бойд застонал и замотал головой.
— Чего ты хочешь?
Гонсалес рылся в ящике с инструментами, грубо громыхая ими. Наконец он извлек клещи.
— Хочу, чтобы ты признался.
— Что?!
— Чтобы ты признался, что убил этих детей. Потому что вдрызг разругался с их матерью и ничего не соображал, поскольку обожрался стероидов.
Бойд снова застонал, его стон перешел в всхлип.
— Можешь сказать, что это вышло случайно, — предложил Гонсалес. — Что ты не хотел причинять им вреда. Но у тебя потемнело в глазах, а когда ты опомнился, дети были уже мертвы.
— Не могу… После этого вы меня убьете.
— Нет. — Гонсалес покачал головой. — Если признаешься — ничего с тобой не случится, а вот если откажешься — пожалеешь. Согласишься сотрудничать с нами — я посажу тебя в машину, ты укатишь в Лас-Вегас и начнешь новую жизнь. Ни денег, ни документов на другое имя я тебе не дам. Выкручивайся сам. Такому парню не составит труда найти работу. Здоровенные мускулы и крошечные мозги — то, что надо в Лас-Вегасе.
Ньюкерк смотрел в сторону, борясь с тошнотой.
— Нет, такое признание я сделать не смогу, — выговорил Бойд.
Гонсалес театрально вздохнул, потом несколько раз щелкнул клещами в воздухе, стараясь, чтобы они клацали погромче, и склонился над босыми ступнями Бойда.
— Как думаешь, сколько ногтей нужно человеку?
Забыв о том, что Сингер наблюдает за ним, Ньюкерк зажмурился и зажал уши, чтобы не слышать воплей.
День третий: воскресенье
Вторая ночь выдалась для Моники Тейлор еще страшнее первой.
Успокоительные лишь немного приглушили боль, но не дали забыть о том, что дети по-прежнему неизвестно где.
Она лежала одетая на постели, в темной комнате, и старалась пореже поворачивать голову, чтобы не смотреть на цифровой радиобудильник. Ей мучительно хотелось провалиться в сон. Все лучше, чем лежать, уставившись в темноту широко распахнутыми глазами, и думать о самом страшном.
Прокручивая в голове последнюю ссору с Томом, она никак не могла поверить, что он имеет отношение к исчезновению детей. Но если это правда, как она могла так ошибаться в нем?
Правда, она почему-то знала, что дети живы. Просто знала, и все.
Моника села, понимая, что ей не уснуть. И что она не выдержит, если сейчас же не поговорит с кем-нибудь.
Она прошла через гостиную, мимо Суонна, который спал на диване под тонким одеялом. Телефон он положил поближе к себе, и Моника, постаравшись не шуметь, унесла его в спальню и набрала номер.
Как она и рассчитывала, трубку взяли после первого же гудка. Мать как раз должна была вернуться с работы — из бара неподалеку от аэропорта.
— Мам, это я, Моника, — негромко произнесла она.
После долгой паузы ее собеседница с присвистом затянулась сигаретой.
— А кому еще могло прийти в голову звонить мне среди ночи?
Моника представила, как мать лежит в своей спальне, одетая в халат. На тумбочке у нее наверняка приготовлены скотч и вода, телевизор в ногах кровати мерцает экраном, отбрасывая зловещие тени на стены спальни.
— Мама… Энни и Уильям пропали.
— Слышала. Это во всех новостях было. Видела их фотографии по телевизору. Даже не узнала их поначалу, стыд-то какой. Тот газетчик, который угостил меня выпивкой, еще спросил, не родственники ли мы с тобой, если моя фамилия Тейлор. А я ему: «Раньше она приходилась мне дочерью, а теперь уж нет».
Моника прикрыла глаза.
— Мама, ты ведь не стала разговаривать с репортером, да?
В трубке послышался присвист очередной затяжки.
— Сначала нет. А потом сказала, что давно потеряла тебя из виду, точнее, ты меня знать не желаешь. И с внучатами я не виделась уже четыре года.
Монике вспомнилось, как в последний раз ее мать явилась проведать «внучат». Она была навеселе, до Катни-Бей ее подбросил какой-то испитый знакомый из бара в дурацкой шляпе. Прямо при Энни и Уильяме любящая бабушка принялась выпрашивать у Моники денег взаймы — «дотянуть месяц», как она сказала. Ее приятель плотоядно посматривал на восьмилетнюю Энни, и Моника быстро выставила обоих.
А мать тем временем продолжала:
— Так я ему и сказала — мол, ничего не берется само собой, из ниоткуда. Видно, крепко ты кому-то насолила, гонору у тебя всегда было хоть отбавляй. Папочка растил тебя, как королевну, — подарки таскал. А мне что принес? Только несчастье.
— Мама, отец здесь ни при чем. Потерялись Уильям и Энни. Они ни в чем не виноваты. Они не сделали ничего плохого.
— А в новостях по-другому сказали.
— Они ничего не сделали, — повторила Моника сквозь зубы.
— Если кто в этом и виноват, то не я.
— Прошу тебя, не надо, — взмолилась Моника. — Мне и так одиноко, да еще от тебя никакой поддержки. Напрасно ты вообще завела этот разговор с репортером, — шепотом добавила она.
— А счета мне прикажешь как оплачивать?
— Так он тебе заплатил?
— Ну да, и выпить купил.
Моника опустила трубку на колени и покачала головой, а когда снова прижала трубку к уху, услышала:
— Умаялась я. Хватит болтовни.
— Мама, ведь речь о моих детях! — воскликнула Моника.
— Да я их толком и не знаю, — напомнила мать.
Моника отключилась первой.
Она застыла на кровати с трубкой в руке, чувствуя, как по лицу струятся жгучие слезы. Помедлив, она смахнула их ладонью.
Ей вдруг захотелось, чтобы Суонн покинул ее дом. Рядом с ним она все острее ощущала неловкость. Может, потому, что в его глазах ей чудилась затаенная злоба хищника. Или потому, что его сочувствие выглядело притворным, излишне фамильярным. Словно он что-то знал, но скрывал от нее.