– Я слышал, вы ведете себя совсем не так, как те полицейские, с которыми нам приходилось сталкиваться на подобных демонстрациях, – сказал парень с ленточкой, неожиданно подходя ко мне вплотную и улыбаясь. – Что, ЛАДП[4] отменил свой принцип «очень твердо, но вежливо»? Или вы представляете способ борьбы с беспорядками? Карикатура на толстую свинью, на жизнерадостного старого копа, от которой мы должны зайтись смехом? Так, что ли? Или они считают, что мы не сможем вас использовать как символ истеблишмента? Оттого, что у вас чертовски забавная внешность, верно?
– Хочешь верь, хочешь нет, Буратино, – ответил я, – но я всего лишь соседский участковый. Никакое я не секретное оружие, так что та – с толстыми ляжками – вовсе зря сжимает челюсти. Я просто полицейский.
Он немного дернулся, когда я упомянул про бабу, и я решил, что она его приятельница. Может, прикинул я, они преподают социологию в одном из местных колледжей.
– Значит, вы единственная свинья, которую к нам послали? – спросил он, улыбаясь, но уже не так широко, отчего я сразу почувствовал себя лучше. Даже профессионалам вроде него трудно ухмыляться, когда их шпыняют в больное место. Он наверняка л ю битвней все, даже покрытые венами старые колеса. Накручу-ка я им хвост, подумал я. Пора переходить в наступление на этих сукиных детей и посмотреть, чем все закончится.
– Послушай, охламон, – сказал я, зажав в зубах сигару, – я единственная старая свинья, которую вам предстоит сегодня увидеть. Все молодые поросятки остались в хлеву. Так почему бы тебе и старушке с красным значком не прихватить учебники папаши Че и не слинять отсюда? Пусть детишки помаршируют в свое удовольствие без проблем. И заберите с собой этих двух козлов. – Я показал на двоих черных парней, что стояли футах в десяти, наблюдая за нами. – Копов здесь больше не будет, так что и драки тоже.
– Ты действительно нечто свеженькое, – сказал он, пытаясь улыбаться, но улыбка вышла кривой. – Меня уже затошнило от всех этих псевдопрофессионалов с их деловитой пошлостью. Они делают вид, что смотрят сквозь тебя, а сами только и мечтают затащить нас на зады какого-нибудь полицейского участка и вколотить нам голову в плечи. А на тебя, должен признаться, одно удовольствие посмотреть. Ты и в самом деле закоренелый фашист и даже не прикидываешься другим.
Как раз тут к нам опять подошла баба в мини.
– Он угрожает тебе, Джон? – громко спросила она, оглядываясь через плечо, но парни с камерой и микрофоном были в тот момент на другом конце шеренги орущих пикетчиков.
– Прибереги силы до тех пор, когда они сюда подгребут, – посоветовал я. Теперь я ее разглядел совсем близко – да ей около сорока, старше своего приятеля, и ультрасовременная экипировка выглядела совсем комично. – Хочешь жвачки, малышка? – спросил я.
– Заткни свое вонючее хайло, – ответила она, делая шаг в мою сторону. Я уже напрягся, насторожился и был наготове. – Не кипятись, Сидячий Бык,[5] – улыбнулся я. – На, возьми сигарку. – Я предложил парню одну их своих сигар, но он развернулся и пошел прочь. Старая трясогузка зацокала каблуками рядом.
Оба черных парня не шевельнулись. Они тоже были профессионалами, теперь я в этом был уже уверен, но профессионалами совсем другого рода. Я уже решил: если что-нибудь пойдет не так, то в первую очередь нападу на этих двоих. Именно о них мне следовало беспокоиться. На обоих были черные пластиковые куртки, а у одного на голове – черная казацкая шапка. Он не сводил с меня глаз. Вот он-то и будет первым, подумал я. Я сохранял небрежный вид, ухмыляясь и помахивая рукой тем парнишкам, что показывали мне знак мира, но уверенность в том, что я смогу справиться с ситуацией, у меня непрерывно таяла. В группе я приметил еще двух-трех парней, способных вволю порезвиться, если кто-нибудь в чем-то просчитается. Мне доводилось видеть, что могут натворить даже двое, если им удалось свалить человека и поработать ботинками, не говоря уже о таких девяти или десяти.
Мне захотелось, чтобы Грант поскорее вернулся с отрядом синих, но в этом желании я боялся признаться даже себе, чтоб не было заметно. Пока что это была спокойная демонстрация, насколько вообще они бывают спокойными, и волноваться практически не о чем, думал я.
Марш продолжался в прежнем порядке еще несколько минут, молодежь выкрикивала лозунги, а затем ленточка и мини-юбка вернулись, а с ними, как на буксире, шесть или восемь человек. Ребята явно были студентами колледжей, все в клешах, в потертых джинсах. Некоторые парни с бачками и усиками, большинство – волосатики до самых плеч, были среди них и две симпатичные загорелые девушки. Выглядели они достаточно дружелюбно, и я кивнул им, когда они остановились передо мной.
Один, особенно гнусный на вид слизняк, вышел вперед, приветливо улыбнулся и громко шепнул:
– Ты вонючая, обожравшаяся дерьмом свинья!
Я так же негромко в ответ:
– А твоя мать жрет свинину.
– Как же нам начинать потасовку, если здесь нет усмирительного отряда? – спросил другой.
– Осторожнее, Скотт, он не просто свинья, а дикий боров усек? – сказала мини-юбка позади ребят.
– Может, это тебя стоило бы посечь немного, дорогуша. Не от этого ли все твои беды, – отозвался я, глядя на парня с ленточкой.
Двое из парнишек усмехнулись.
– Кажется, на данный момент ты здесь единственный представитель истеблишмента. Не желаешь ли слегка цапнуться с нами? – спросил Скотт, высокий парень с заросшим щетиной лицом и копной светлых волос. На локте у него висела смазливая подружка, и все происходящее приводило ее в восторг.
– Валяй, – ответил я, продолжая расслабленно опираться о машину и пуская сигарный дым. У меня и в самом деле зарождалось желаниепоболтать с ними. Однажды я попросил у одного молодого сержанта разрешения сняться в программе «Полисмен Билл» и побеседовать со старшеклассниками, и тот ответил мне кучей разной чепухи, из которой я понял, что для такой работы требуются лишь поджарые ясноглазые молодые полицейские вроде тех, каких рисуют на рекламных плакатах. Теперь у меня появился шанс отыграться, и идея меня заинтересовала.
– Как ваше имя, офицер Морган? – спросил Скотт, взглянув на табличку с моей фамилией в машине. – И что вы думаете об уличных демонстрациях?
Скотт улыбался, и я едва мог расслышать его из-за воплей – кольцо пикетчиков придвинулось футов на двадцать ближе явно за тем, чтобы эффективнее блокировать вход, так им наверняка насоветовала толстая сучка в желтом. Кое-кто из парней корчил рожи перед оператором и размахивал рукой со сложенными в виде буквы V пальцами. Один из сукиных детей, постарше других, щелчком направил в меня доллар, а потом сделал серьезное лицо перед камерой.
– Вот-вот, улыбнись и скажи «свинья», горшок с дерьмом, – пробормотал я, заметив, что два черных разговаривают с фиолетовыми ляжками на другом конце линии марширующих. Потом повернулся к Скотту: – Отвечу на ваш вопрос. Мое имя Бампер Морган, и я не возражаю против демонстраций, если только они не отвлекают нас, копов, от своих участков. И поверьте мне, мы не можем зря тратить время. Когда нас отвлекают от патрулирования, в проигрыше все.
– Так что же ты торчишь здесь, долбаный хлев? – спросила другая дерьмовая птичка в темных очках и с плакатом, на кагором изображен белый армейский офицер, сообщающий по телефону чернокожей матери, что ее сын погиб во Вьетнаме. Женщина была изображена в углу плаката, а над ней навис большой белый полицейский, избивающий ее огромной дубинкой.
– Дурацкий у тебя плакат, – сказал я. – Смысл хромает. Можно написать проще: «Убит бешеными собаками империализма!» У меня и то лучше бы получилось.
– Во, именно этоя ему и говорил, – рассмеялся Скотт и предложил мне сигарету.