Мальчик увидел при лунном свете девочку. Тело ее было покрыто болячками, живот раздут от голода, она едва могла ходить. Зубы у нее выпали, глаза и десны покрылись коркой, а из-за недавно сломанного носа ей было трудно дышать. Рассмотрев ее лицо, он увидел, что даже в лучшие времена его можно было бы назвать лишь невзрачным, теперь же оно было просто ужасным. Он поговорил с ней немного, оказалось, ей тринадцать лет, она тоже была бродячей беженкой, и он вспомнил гордые и напрасные требования, с которыми обращался прошлой ночью к богу. Тогда он засмеялся и неожиданно почувствовал себя сильнее. Он никак не мог остановиться, а смех наполнял его силой. Он увидел, как девочка встревожилась, и, наконец, сказал: «У бога армян есть чувство юмора. Как можно сомневаться в ком-то, у кого такое чувство юмора? Ты пойдешь со мной, мой маленький дев.»
– Что ты от меня хочешь, господин? – спросила она, теперь уже перепугавшись.
– Что я хочу от тебя? – мягко ответил он. – Посмотри на себя. Что можешь ты предложить? От тебя уже все отняли, а над тобой проделали все, что только было возможно. Есть ли в мире человек, пожелавший бы что-нибудь от тебя? Можешь ли ты сама догадаться, чего я от тебя хочу?
– Нет, господин.
– Осталось только одно. Любитьтебя, конечно. Мы ни на что больше не пригодны. А теперь пойдем со мной. Мы будем искать нашуАрмению.
И она пошла с полуголодным мальчиком. Они выжили вместе и добрались до Черного моря, каким-то образом раздобыли билеты на пароход и потом прошли пешком через всю Европу, через войну и борьбу, еще западнее, до Атлантики, работая и заводя детей. И наконец, в 1927 году, проскитавшись по миру, появились с пятью детьми в Нью-Йорке, а оттуда больше в силу привычки, чем по другим причинам, двинулись дальше на запад, подрабатывая по дороге, пока не добрались до Тихого океана. Тут моя мать сказала: «Дальше мы не пойдем. Этот океан слишком большой». И они остановились, родили еще четверых детей, и теперь у них шестьдесят один внук и пока что десять правнуков, более сорока человек, носящих имя Камиана, которые не умрут в Армении во рву. Большинство его детей и внуков процветают в жизни, а ему все еще нравится приходить сюда раз в неделю и играть на оуде для нескольких человек, понимающих его музыку.
Такова оказалась история старого Камиана, и я не сомневаюсь ни в едином ее слове, потому что в свое время знал немало крепких людей, способных перенести нечто подобное, но изумило меня другое, и этого я все никак не могу по-настоящему понять – как мог он той ночью позвать за собой маленькую девочку. Я хочу сказать, конечно, он мог ей помочь. Но он сознательно отдалсебя ей той ночью. Отдал себя кому-то, уже пережив до этого столько всего! Вот что меня больше всего поражало в Камиане – это, и еще как его пальцы безошибочно знают, где им надо находиться на грифе оуда, не имеющем ладов.
– Ты наелся, Бампер? – спросил Яссер, подходя к моему столику вместе с Ахмедом. Я ответил, изобразив на лице нечто вроде улыбки обожравшегося кота, похлопал его по руке и прошептал «шукран». Вы, наверное, знаете, что по-арабски это означает «спасибо».
– Если вы будете так меня кормить, – добавил я, – то, может, обратите меня в свою веру, и я стану мусульманином.
– А что ты станешь делать во время рамадана, когда нужно поститься? – засмеялся Яссер. – Ты еще не видел, какие большиевыросли у Абда дети? – спросил он, приподнимая фартук и доставая из кармана бумажник. Он положил на стол несколько фотографий, а я притворился, что могу что-то на них разглядеть.
– Да, симпатичные парнишки, – сказал я, надеясь, что старик не начнет показывать мне всех своих внуков. Их у него было штук тридцать, и, как все арабы, он их просто обожал.
Ахмед сказал по-арабски, что следует сделать в банкетном зале, и Яссер что-то припомнил.
– Извини, Бампер, – сказал он. – Я попозже вернусь, а сейчас мне надо кое-что закончить на кухне.
– Конечно, Баба, – ответил я. Ахмед улыбнулся вслед степенно зашагавшему на кухню отцу – гордому патриарху большой семьи и главе весьма выгодного дела, которым, несомненно, является «Абд гарем».
– Сколько сейчас лет твоему отцу?
– Семьдесят пять, – сказал Ахмед. – Он хорошо выглядит, правда?
– Просто отлично. Скажи-ка, он до сих пор ест так, как обычно ел лет десять-пятнадцать назад?
– Аппетит-то у него прекрасный, – засмеялся Ахмед. – Но нет, ест он уже не так, как прежде. Обычно он ел примерно так, как ты, Бампер. Смотреть на него за столом было одно удовольствие. Он говорит, что вкус у еды уже не тот, что прежде.
У меня заболел от газов живот, но я не стал глотать таблетку, потому что было бы невежливо делать это на глазах Ахмеда после такого первоклассного обеда.
– Если у меня пропадет аппетит, то это будет просто ужас, – сказал я. – Хуже будет, только если меня кастрируют.
– Тогда я не хочу доживать до такихлет, Бампер, – рассмеялся Ахмед с силой и уверенностью человека, прожившего на этой земле лишь тридцать лет. – Но вспомни, есть ведь, конечно, и кое-что третье – пищеварение. Неплохо бы сохранить и его.
– Само собой, – подтвердил я. – Пищеварение еще как нужно, иначе любой аппетит не стоит и гроша.
Как раз в этот момент потускнел свет, зазвучали барабаны, и вокруг маленькой эстрады замелькало голубоватое пятно света. Я изумился, увидев выбежавшую на площадку Лейлу Хаммад в золотом с белым костюме исполнительницы танца живота. Музыка тут же зазвучала быстрее, ее каштановые волосы упали по плечам, прикрыв груди, пальцы стали извиваться и ударять в «зилы» – маленькие золотые цимбалы, надеваемые на пальцы, а бедра закачались под зажигательный ритм, выбиваемый на дарбуке пальцами Джоржа. Ахмед улыбнулся, заметив, как я с восхищением рассматриваю ее крепкие золотистые бедра.
– Как тебе наша новая танцовщица?
– Лейла ваша танцовщица?
– Присмотрись-ка к ней получше, – сказал Ахмед, и оказался прав: в ее танце действительно что-то было. В нем чувствовалось искусство, а не просто сладострастное вращение бедрами. Хотя я и не знаток танцев живота, но даже я смог это разглядеть.
– Сколько ей сейчас лет? – спросил я Ахмеда, любуясь ее подвижным животом и роскошными каштановыми волосами – собственными, никаких париков – которые то водопадом стекали по спине, то струились поверх ее восхитительных грудей.
– Девятнадцать, – ответил Ахмед. Я был очень счастлив увидеть, в какую красавицу она превратилась.
Лейла проработала здесь несколько лет официанткой, хотя и была для этого слишком молода. Но она всегда выглядела старше своего возраста, а ее отец Халил Хаммад несколько лет медленно умирал от рака, оплачивая огромные больничные счета до тех пор, пока наконец не умер. Лейла была девушка умная, не чуралась тяжелой работы и помогала прожить трем младшим сестрам. Ахмед как-то сказал мне, что Лейла никогда по-настоящему не знала свою мать, какую-то американку, бросившую их еще детьми. Я слышал, что последние пару лет Лейла работала в банке и неплохо справлялась.
Сейчас можно было ясно увидеть арабскую кровь в чувственном лице Лейлы, ее немного чересчур выступающем носе, в широком пухлогубом рте и блестящих карих глазах... Не удивительно, что они страстные люди, раз у них такие лица, подумал я. Да, Лейла – настоящая драгоценность, словно великолепная арабская кобылка-полукровка, пусть даже в се жилах достаточно американской крови, недаром у нее высокий рост и мощные бедра. Интересно, подумал я, не путается ли с ней Ахмед. Тут Лейла начала, как говорят арабы, «посыпать соль». Она начала медленно вращаться на одной из голых пяток, дергая бедром на каждый удар дарбуки, и если бы к ее пульсирующему бедру был привязан маленький мешочек с солью, она описала бы на полу вокруг себя ровный соляной круг. Это зажигательное, грациозное движение, и совсем нетрудное. Я сам его проделываю, когда танцую под хард-рок. Когда Лейла закончила танец, сбежала с площадки, а аплодисменты стихли, я сказал: