– Ты фуражку забыл.
– Спасибо, – отозвался я, напяливая ее трясущимися руками. Она задержала вторую ладонь и поцеловала ее теплым влажным ртом.
– И не вздумай нас бросать, Бампер, – сказала она, глядя мне в глаза.
– Возьми пару монет для Малявки, – сказал я, выудив из кармана десятку.
– Сегодня у меня нет информации, – сказала она, покачав головой, но я сунул деньги ей за резинку трусиков, и она усмехнулась.
– Это для малышки.
Хотел я ее кое-что расспросить об одном хмыре, что околачивался, по слухам, вблизи заведений со стриптизом и танцзалов, но останься я с ней еще хоть на минуту, и я не смог бы за себя отвечать.
– До встречи, детка, – слабо выдавил я.
– Пока, Бампер, – отозвалась она.
Я пробрался в темноте к выходу. Кроме того факта, что Кэсси давала мне больше, чем я мог удержать, была и еще одна причина, по которой я так резко от нее ушел. Каждый полицейский знает, что нельзя вступать в слишком близкие отношения с информатором. Тут ты должен закручивать гайку, иначе окажешься в ситуации, когда закручивают тебя.
2
Когда я вышел от Гленды, мне даже показалось, что на улице стало прохладно. Гленда никогда раньше так не поступала. Едва я упоминал сегодня об отставке, все становились немного чокнутыми. Мне совсем не хотелось забираться в чертову машину и слушать шумную трепотню по радио.
Было все еще утро, и я начал прогуливаться по улице, помахивая дубинкой и чувствуя себя вполне счастливым. Надеюсь, я не просто прохаживался, а делал это с небрежно-самоуверенным видом. Так вышагивает большинство участковых. Люди от них этого ждут. Забияки и хулиганы видят, что ты их не боишься, и этого от тебя тоже ждут. Полицейскому в возрасте полагается немного заламывать набок фуражку, я так и делаю.
Я до сих пор ношу традиционную восьмиугольную фуражку, а дубинка у меня висит на кожаном ремешке. Департамент собирается перейти на более современные круглые фуражки, вроде тех, что носят летчики, и всем нам придется сменить облик. А я буду носить восьмиугольную до конца, подумал я. Я вспомнил, что конец наступит в пятницу и принялся замысловато крутить дубинкой, чтобы отвлечься. Потом принялся отпускать ее так, чтобы она отскакивала от тротуара и подпрыгивала обратно мне в руку. За мной тут же стали наблюдать трое парнишек – чистильщики обуви, два мексиканца и негритенок. Фокус с дубинкой их просто изумил. Я стал ее выхватывать, делать несколько оборотов и забрасывать обратно в кольцо на поясе – и все это одним плавным движением.
– Ботинки почистить, Бампер? – спросил один из мексиканцев.
– Спасибо, приятель, пока не надо.
– Для тебя бесплатно, – сказал он, потащившись вслед за мной.
– Сегодня я угощаю соком, приятель, – сказал я, подбрасывая в воздух два четвертака. Один из парнишек подпрыгнул и поймал их. Он тут же побежал к будочке, где продавали апельсиновый сок за три дома отсюда, остальные помчались за ним. Висящие на шее ящики со щетками и кремами лупили их на бегу по ногам.
Эти ребята, наверное, никогда не видели, как участковый крутит дубинку. Пару лет назад Департамент приказал нам снять с них кожаные ремешки, но я этого не сделал, а все сержанты делают вид, что ничего не замечают, когда я одалживаю на время инспекций дубинку полагающегося образца.
Сейчас дубинка удерживается в кольце при помощи резиновой муфты, наподобие той, что торчит на трубе унитазного бачка. Мы обучились новым приемам работы с дубинкой от нескольких молодых японских полицейских, специалистов по каратэ и айкидо. Теперь мы стали больше использовать ее тупой конец, и должен признать, что по сравнению с допотопным ударом наотмашь это куда эффективнее. В свое время я сломал дубинок шесть о чьи-то головы, руки и ноги. Теперь я научился от этих ребят из Японии размахивать дубинкой по широкой дуге, да так, что к тебе никто не сможет приблизиться. Если захочу, проткну человека чуть ли не насквозь, не повредив при этом дубинку. И смотрится она очень элегантно. Теперь я чувствую, что в драке сумею сделать вдвое больше, чем раньше. Одно плохо – они убедили шишек из нашего Департамента, что кожаный ремешок бесполезен. А все потому, что эти ребята никогда не были настоящими участковыми. Наше начальство – тоже. Они не понимают, что по-настоящему означает для людей вид помахивающего дубинкой полицейского, когда он прохаживается по спокойной улице, отбрасывая большую тень в восьмиугольной фуражке. Как хотите, но я никогда не сниму кожаный ремешок. Меня тошнит при одной мысли о туалетной заглушке на моем оружии.
Я остановился возле аркады и увидел высокого мускулистого гомосексуалиста. Я лишь с секунду пристально смотрел на него – он тут же стушевался и скользнул прочь. Потом я заметил двоих игроков в орлянку. Они подпирали стену и подбрасывали четвертак, надеясь обыграть какого-нибудь простофилю. Я уставился на них, они занервничали, обошли по краешку стоянку и смылись.
Аркада была почти пустынна. Я вспомнил времена, когда сексуально озабоченные юнцы плотной толпой, пупок к заднице, дожидаясь своей очереди поглазеть на слайды голых баб в подвальчике. Летучие отряды специальной полиции едва успевали арестовывать парней за мастурбацию – они заляпали все прилегающие к подвальчику стенки. Теперь можно зайти в округе в любой бар или киношку и посмотреть на живых голых баб или фильм про животных (вовсе не Уолта Диснея). Это женщины и собаки, мужики и ослы, и вообще черт знает кто и с кем, вплоть до цыплят и уток. Иной раз трудно разобраться, кто или что и с кем или чем делает.
Потом я вспомнил о так называемом фотоклубе по соседству с аркадой, процветавшем в те времена, когда голое тело еще было событием. Вход стоил пятнадцать долларов, а еще за пять разрешали пользоваться фотоаппаратом. Можно было снимать какие угодно кадры обнаженной девушки, но с условием не приближаться ближе полуметра и не касаться ее руками. Конечно же, у большинства «фотографов» даже не было пленки в камерах, но заправилы клуба об этом знали и не затрудняли себя установкой нужного для съемок освещения. Впрочем, на это никто и не жаловался. Какое же это было невинное развлечение!
Я уже собрался было вернуться к машине, когда заметил наблюдающего за мной хмыря. Он явно пытался решить – то ли ему замереть на месте, то ли смыться. Наконец он выбрал последнее и принялся нарочито небрежно посматривать по сторонам, глядя куда угодно, только не на меня, и надеясь, что я не обращу на него внимания. Теперь я не арестовываю наркоманов за обнаруженные на руках следы от игл, да и выглядел он слишком больным для принявшего дозу, но мне показалось, что я его узнал.
– Иди-ка сюда, парень, – позвал я. Он направился ко мне, волоча ноги, словно ему уже пришел конец.
– Привет, Бампер.
– Гм, привет, Уимпи, – ответил я наркоману с бледным как мел лицом. – Едва узнал тебя. Ты постарел.
– В последний раз загремел на три года.
– Почему так надолго?
– Вооруженное ограбление. Из-за него и попал в Сан-Квентинскую тюрягу. Насилие мне не по нутру. Надо было тянуть помаленьку, как и раньше. В Сан-Квентине я стал стариком, Бампер.
– Дрянь дело, Уимпи. Да, теперь я вспомнил. Вы обчистили несколько бензоколонок, верно?
Он действительно постарел. В песочных, сильно поредевших волосах появились седые прядки, зубы стали гнилыми и шатались во рту. Как и обычно в таких случаях, я начал постепенно припоминать: Герман (Уимпи) Браун, пожизненный наркоман и при желании неплохой осведомитель. Вряд ли ему больше сорока, но выглядел он гораздо старше меня.
– Хотел бы я теперь никогда не встречать того висельника Барти Мендеса. Помнишь его, Бампер? Нашему брату-наркоману никогда нельзя связываться с насилием. Мы просто не из того теста слеплены. И ведь мог же продолжать понемногу воровать в магазинах сигареты и зарабатывать кое-как на жизнь.
– И много ты сейчас лямзишь, Уимпи? – спросил я, поднося ему огонек зажигалки. Кожа у него была мокрая от пота и покрыта пупырышками озноба. Если он что-то знает, то обязательно расскажет. Ему сейчас чертовски нужна очередная доза, и ради нее он донесет даже на родную мать.