Лейла продолжала поглаживать мое лицо и слушать. Руки у нее были прохладные и нежные.
Потом меня судили особым военным судом, и когда все полицейские дали показания, мой адвокат привел чуть ли не целый взвод свидетелей, даже нескольких гражданских, жен морских пехотинцев, что жили неподалеку от нас с Верной и Билли. Все они говорили обо мне и Билли, какой он был очень умный и вежливый мальчик. Потом доктор, что обрабатывал мои раны на гауптвахте, дал показания как свидетель защиты и заявил, что во время драки я был выведен из душевного равновесия и не мог отвечать за свои действия, а ведь он не был специалистом-психиатром. Потом в дело вступил мой адвокат, и когда суд закончился, меня даже не приговорили к сроку на гауптвахте, а лишь понизили в звании до сержанта... Здесь жарко, Лейла?
– Нет, Бампер, ответила она, поглаживая мне щеки подушечками пальцев.
– Словом, я так или иначе демобилизовался весной 1950-го, проболтался год без дела и в конце концов поступил в Лос-Анджелесский Департамент полиции.
– Почему ты это сделал, Бампер? Почему именно полиция?
– Не знаю. Я хорошо умел сражаться. Наверное, поэтому. Когда началась война в Корее, я подумывал о том, чтобы снова вступить в армию, но примерно в то же время прочитал где-то такую фразу: «Полицейские – это солдаты, которые сражаются в одиночку». И я решил, что единственное, что я ненавидел в армии, – это то, что человек там очень мало может действовать сам по себе. А как полицейский я все могу делать сам, поэтому я им и стал.
– И ты больше никогда не получал весточек от Верны? – тихо спросила Лейла, и мне внезапно стало холодно н сыро, а по коже пробежали мурашки.
– Лет через шесть после того, как я начал работать, я получил письмо от одного юриста из Джоплина. Так и не представляю, как он меня отыскал. Он написал, что она подала на развод, и вскоре я получил бумаги, которые осталось только подписать. Я заплатил гонорар юристу и послал ей около пяти сотен, что успел накопить, чтобы у нее было с чего начать. Я всегда надеялся, что она со временем найдет себе какого-нибудь смирного работягу и вернется к сельской жизни. Она была из тех, кто не может жить сам по себе. Ей обязательно нужно было кого-то любить, а потом, разумеется, и страдать, если что-то отрывало от нее этого человека, или, может быть, он и сам от нее уходил. Она так и не смогла понять, что в этом мире каждый должен страдать сам. Я так точно и не знаю, что с ней стало дальше. Да и не пытался узнать, потому что наверняка обнаружил бы, что она стала алкоголичкой и уличной проституткой, а пока я ничего не знаю, то и думать так не думаю.
– Бампер!
– Что?
– Ложись, пожалуйста, сегодня в мою постель. Сходи куда надо, прими душ и ложись. Ты весь мокрый от пота, и если останешься здесь на кушетке, – заболеешь.
– Ты за меня не волнуйся. Видела бы ты, где мне приходилось спать. Просто дай мне одеяло.
– Пожалуйста.
Она попыталась приподнять меня, и я едва не расхохотался. Девушка она была сильная, но ни одной женщине не суждено поднять Бампера Моргана – как минимум двести семьдесят пять фунтов, а сегодня вечером все триста, да к тому же лежащего мертвым мешком после такой выпивки.
– Ладно, ладно, – пробурчал я, встал и с удивлением обнаружил, что вовсе не так уж пьян. Я прошел в ее спальню, разделся и прыгнул под душ, включив под конец холодную воду, затем вытерся банным полотенцем, пахнущим женщиной, снял с ноги мокрую марлевую повязку и почувствовал себя лучше, чем за весь сегодняшний день. Освежив рот зубной пастой, я осмотрел в зеркале свое лицо цвета сырого мяса и глаза с красными прожилками, а потом забрался в ее постель нагишом – я всегда сплю только так, что зимой, что летом.
Кровать тоже пахла, как она, вернее, она пахла женщиной, потому что для меня все женщины очень похожи. Все они пахнут одинаково, а когда касаешься их ладонью, ощущение тоже всегда одно и то же. Вот чего мне не хватало, этой эссенции женственности.
Я уже дремал, когда Лейла вошла на цыпочках в спальню и тихо прошла в душ, и, как мне показалось, всего через несколько секунд уже сидела на постели в прозрачном белом пеньюаре и что-то мне шептала. Я почувствовал запах лилии, потом запах женщины, а потом ее бархатные губы прошлись по всему моему лицу.
– Что за черт? – пробормотал я и сел.
– Я прикасалась к тебе сегодня, – сказала Лейла. – А ты мне многое рассказывал. Знаешь, Бампер, может быть, впервые за несколько лет я по-настоящему прикоснулась к другому человеку! – Она положила руку на мое обнаженное плечо.
– Это верно, но на сегодня прикосновений уже достаточно, – сказал я, испытывая отвращение к себе за то, что рассказал ей о том, что касалось только меня самого, и снял ее руку с плеча. Теперь мне придется через несколько недель стрелой лететь в Лос-Анжелес и утрясать всю эту историю с Лейлой и ее семейкой. В последнее время все только и делают, что усложняют мою жизнь.
– Бампер, – сказала она, поджимая под себя ноги и чересчур весело для столь позднего часа рассмеялась. – Бампер, ты прелесть. Ты чудесный старый панда. Большой синеносый панда. Ты знаешь, что у тебя синий нос?
– Угу, он такой становится, когда я слишком много выпью, – отозвался я и подумал, что она, наверное, курила гашиш – прямо сквозь ткань пеньюара я ясно видел ее кожу, и сейчас она была чистого абрикосового оттенка. – У меня в носу перебито слишком много кровеносных сосудов, потому что по нему слишком часто били.
– Я хочу залезть к тебе под одеяло, Бампер.
– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты мне ничего не должна. Я сам буду очень рад помочь тебе объегорить твою семейку.
– Ты разрешал мне себя трогать, Бампер, – сказала она, и я снова ощутил на щеках и на шее прикосновения ее широкого теплого бархатного рта, а вся масса пышных каштановых волос накрыла меня, и я с трудом подумал, как это все нелепо.
– Черт возьми, – пробормотал я, отстраняя ее от себя. – Какой ерундой ты занимаешься? Я знал тебя еще маленькой девочкой. В конце концов, малышка, я всего лишь старый мешок с потрохами, и ты для меня до сих пор лишь маленькая девочка. Это неестественно!
– Не называй меня малышкой. И не пытайся помешать мне тобой обладать.
– Обладатьмной? Просто на тебя слишком большое впечатление произвели полицейские. А я – символ отца. Многие молодые девушки испытывают нечто подобное к полицейским.
– Я ненавижу полицейских, – ответила она, покачивая грудями перед моими руками, которые уже начали уставать. – Я хочу именно тебя, потому что ты самый большой мужчина из всех тех, кого мне доводилось трогать руками.
– Еще бы, во мне примерно шесть кубических ярдов, – пробормотал я.
– Я не это имела в виду, – сказала она, проводя ладонями по моему телу и снова принялась меня целовать, а я делал все, что в моих силах, чтобы избежать удовольствий тысячи и одной ночи.
– Слушай, я не могу, даже если бы и хотел, – простонал я. – Ты слишком молода, я просто не могу заниматься этим с девочкой вроде тебя.
– Хочешь пари?
– Не надо, Лейла.
– Как может мужчина быть таким большим и таким глупым, – улыбнулась она, вставая и выскальзывая из пеньюара.
– Все дело в мундире, – произнес я неожиданно хриплым и дрогнувшим голосом. – Наверное, в нем я тебе показался просто красавцем.
И тут Лейла все испортила – упала на постель, перекатилась на живот и хохотала целую минуту. Я слегка улыбался, глядя на ее абрикосовые ягодицы и умопомрачительные бедра и думал, что этим все и кончится. Но кончив смеяться, она улыбнулась мне еще нежнее прежнего, прошептала что-то по-арабски и забралась ко мне под одеяло.
Пятница, день последний
15
В пятницу утром я проснулся в ужасном похмелье. Лейла лежала, наполовину раскинувшись поверх меня большой гладкой обнаженной оленихой, из-за этого я и проснулся. Прожив столько лет в одиночку, я не люблю с кем-либо спать. Кэсси, с которой я чуть ли не сотню раз занимался любовью, никогда не спала со мной, вернее не всю ночь. Нам с Кэсси нужно будет завести две кровати. Я просто не переношу, когда рядом со мной слишком долго кто-то лежит.