Выслушав Буянова, Маринка подошла к коню и стала поправлять седельную подушку, вспоминая при этом белокурого парня, скакавшего на большой породистой лошади. В самом начале скачек Родион вырвался и ушел далеко вперед. Когда Маринка обгоняла его лошадь, парень резко повернул голову и растерянно вытаращил круглые голубые глаза. Потом несколько раз сильно стегнул своего коня тяжелой плетью, но Ястреба так и не догнал. После скачек он стоял рядом со своим дедом, глядел на нее с застенчивой покорностью и все время краснел. «Так вот он какой, жених-то», – с тревогой на душе подумала Маринка.
Сладкоречивый и настойчивый Матвей Никитич снова подошел к ней. Маринка и не заметила, как сафьяновая коробочка очутилась в ее руках, а Буянов уже охаживал ее отца, ни на минуту не сомневаясь, что отказа не будет.
– Сладимся, милушка, породнимся. За такой товарец целый пуд золота не пожалею!
– А вы сначала привезите, Матвей Никитич, и покажите свой товарец. Мы тоже ближе поглядим, – как бы шутя, в тон Буянову, проговорил Петр Николаевич. – Ты, Маринка, поезжай, не задерживайся.
– Привезем, привезем… Без жениха свадьбы не бывает… А куда невесту-то отсылаешь? Это не дело! – запротестовал Буянов.
– Нельзя ей. Она срочный пакет везет в станицу Подгорную.
– Да как же ты можешь девку с казенным пакетом посылать? У тебя же сын есть! Не резон, Николаич, не резон, – возмутился Буянов.
– Сын занят, на пашне заканчиваем, а черед отводить надо. Для Мариши верхом пробежать – дело привычное.
– Казак девка, это верно! – проговорил Буянов, увидев, как Маринка, отвязав игреневого коня, ловко вскочила в седло.
Петр Николаевич повел, наконец, гостя в дом. Держа под мышкой дорожный погребец с запасом настоек, Буянов бодро зашагал по ступенькам крыльца. Дело как будто налаживалось.
– Вы уж меня того, Петр Николаич, и вы, сваха, простите, – сидя в прохладной горнице за столом, говорил изрядно выпивший Матвей Никитич. – Как перед богом, прошу прощения. Нарушил я обычаи наши дедовские. Выболтал все, матери родной не спросил… Не вытерпел, душа нараспашку… Полюбилась мне ваша дочка пуще родной. Да и сын мой, Родион Матвеич, парень хоть куда. Петр Николаич сам видел, да и молодые друг друга на ярмарке приметили. Откладывать это дело мне не с руки. По-родственному признаюсь вам: ухватил я, милушки мои, мильённое дело! Золото люди ногами топтали, а я его разом шапкой накрыл – и все будет наше… Где и что, пока сказать не могу, да вы скоро сами узнаете… Ну что ж, по рукам, сватушки?
Петр Николаевич слушал его, насупившись, и вставлял в разговор лишь отдельные, ничего не значащие слова. Жена его, Анна Степановна, сорокалетняя красавица казачка, с огромной, уложенной на затылке косой, поджимая губы, пытливо рассматривала лоснящееся лицо богатого гостя. Ей не по душе была пьяная энергия Буянова, его то льстивые, то жесткие речи и хитрый взгляд неуловимых серых глаз. Один, как ей казалось, косил на Петра Николаевича, а другой бог знает куда.
– Уж больно вы скоро хотите, сватушка, – сказала Анна Степановна. – С таким делом подумать надо, да и жениха с невестой спросить.
– Невесту, матушка моя, я спросил! А что касаемо жениха, тут дело отецкое. Как скажу, так и будет. А невеста – казак девка, бойкая… и сережки приняла и жениха потребовала.
Не по душе было Лигостаевым это неожиданное сватовство. Петр Николаевич понимал, что дорогим подарком и посулами миллионного состояния сват думал решить все в один мах.
– Коли потребовала, значит, надо привезти. Тогда и толковать можно. А сейчас извини, Матвей Никитич, зря сухие бобы пересыпаем, – решительно отрезал Петр Николаевич.
Буянов долго куражился, старался убедить Петра Николаевича, но, почувствовав, что упрямство казака сломить трудно, вынужден был согласиться.
Уложив опьяневшего гостя спать, Петр Николаевич вышел во двор. Ему не терпелось поговорить с Кириллом. Дело было давнее и очень памятное. Самое главное – любопытно было узнать о войсковом старшине Печенегове…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Несколько лет назад, после пахоты, в жаркий летний день, Петр Николаевич поехал искать убежавших в тугай[1] быков. Он углубился в чащу. Подъезжая к Уралу, Петр Николаевич почувствовал запах дыма и, решив, что это рыбачий стан, круто повернул коня. Сквозь густые кусты крушины и черемухи он услышал негромкий разговор и ржание лошади. Конь Петра Николаевича откликнулся и бодро пошел вперед. Отстраняя ножнами шашки висевшие на пути ветки, Петр Николаевич выехал на небольшую лесную полянку.
Под старым кряжистым осокорем около лениво дымившегося костра на разостланной кошме перед четвертью водки сидели люди. От чугунного, висевшего на костре казана шел запах вареного мяса. Кирилл Кожевников большим деревянным черпаком помешивал в котле, есаул Печенегов полулежал на кошме. Рядом с ним, поджав по-восточному ноги, сидели знаменитый степной богач скотовод Беркутбай и еще двое незнакомых киргизов. К дереву было приставлено ружье и казачья шашка с серебряной насечкой. Неподалеку под вязами стояли привязанные за шеи две сытые кобылицы и четыре подседланных коня. В стороне от них косматый, буланой масти красавец жеребец рыл копытами землю. Он зло покосился на лошадь Петра Николаевича. Жеребца этого Петр Николаевич хорошо знал. Он принадлежал его другу, охотнику Куванышу. Бегло окинув взглядом обеспокоенных кобылиц, Петр Николаевич и их узнал по тавру войскового табуна.
Увидев неожиданно появившегося казака, Печенегов медленно поднялся с кошмы. Застегивая на ходу мундир, он шагнул к Петру Николаевичу и, взявшись за переднюю луку, щуря налитые кровью глаза, хрипловатым голосом спросил:
– Тебе что тут надо, станичник?
– Быков ищу, ваше благородие… сбежали, – сдерживая волнение, ответил Петр Николаевич. – Думал, рыбаки здесь…
– Рыбаки, говоришь? Ну, коли так… слезай с коня, щербой угощу…
Печенегов взялся за поводья.
– Слезай, так и быть, я коня приму, гостем будешь, слезай, – приказал офицер. На длинном скуластом лице его дрожала недобрая улыбка, от свисавших к подбородку усов сильно пахло луком и водкой.
– Покорно благодарю, ваше благородие, быков надо искать.
Петр Николаевич понял, что попал в беду. Это он видел и чувствовал по неумолимым, жестоким глазам есаула и встревоженным лицам всей компании. Он знал, что непрошеного свидетеля краденых лошадей живым не отпустят. Не бросая поводьев, Лигостаев передвинул руку ближе к эфесу своего клинка. Но есаул заметил его движение и еще крепче потянул ремни, стараясь отвернуть голову коня в сторону.
– Что ж ты, казак, нашим хлебом-солью брезгуешь? Хотя какой ты казак. Бродяга! С головой продашь есаула!
Печенегов тяжело дышал и не спускал с Петра Николаевича подернутых мутью глаз.
– Значит, не хочешь слезать?
– Разве так встречают гостей, Филипп Никанорыч? – стараясь унять дрожь в голосе, тихо спросил Петр Николаевич.
– Чего? – Печенегов, повернув растрепанную голову, подмигнул Кириллу. Тот стоял в нерешительности.
– Ничего… Убери руки, ваше благородие, а то у меня конь урсливый.
– Кому это ты говоришь? Кому? – хрипло выкрикнул есаул, продолжая выворачивать коню голову.
Петр Николаевич сильно дернул поводья к себе и резко осадил лошадь назад. Печенегов всем корпусом метнулся за годовой лошади. Петр Николаевич успел вырвать поводья и отскочил в сторону. Жестко пришпорил лошадь и скрылся за ближайшим кустом крушины. Один за другим вслед грохнуло два выстрела. Пригнувшись к луке, Петр Николаевич выскочил на тропинку и пустил лошадь наметом.
Прискакав в станицу и не заезжая домой, он бросился к станичному управлению. Атамана, как обычно, на месте не оказалось. В канцелярии сидел писарь Захар Важенин. Петр Николаевич дружил с ним. Вместе проходили лагерные сборы, а однажды Петр Николаевич спас тонувшую девочку – сестру Важенина. С той поры дружба стала еще крепче.
Важенин был казак серьезный, грамотный и пользовался авторитетом. Казаки ценили его и за то, что он умел сдерживать самодура атамана Туркова, втихомолку высмеивал его нелепости в управлении станицей, часто зло издеваясь над его тупостью и непомерной толщиной.