Парень переживал сильный порыв увлечения. Для него потерять Олимпиаду казалось не только невозможным, но и противоестественным.
- Что не будет? Что ты такое говоришь? - спрашивал он возбужденно.
- Не будет больше того, что было... Мне на улицу показаться совестно... Вон Агашка Япишкина сегодня сказала такие слова... - Олимпиада закрыла лицо руками и заплакала. - Если бы ты хоть капельку любил, то сделал бы, как все добрые люди... Думаешь, мне нужны твои подарки? Все отдам, верну назад... Я не такая...
Уронив на стол голову, она плакала уже по-настоящему, проклиная свою горькую вдовью долю, вспоминая погибшего в японскую войну мужа и свою первую любовь. Прожили они тогда с мужем два месяца; потом его взяли в лагеря, а оттуда в Маньчжурию.
- Ну что ты, Липушка, что ты! Да я за тебя жисти могу порешиться! растерянно повторял Митька и сам едва не расплакался. Он присел рядом, обнял ее и продолжал говорить всякие нелепые, но искренние и любовные слова. Но Липочку эти слова устраивали мало, она требовала доказательств в виде вмешательства отца Николая Сейфуллина. Митька сначала на все соглашался, но потом, вспомнив мамашу и родственничков, крепко задумался. Горячо лаская притихшую Олимпиаду, думал о том, как ему поступить? Знал, что много будет разговоров и перетолков. Женился на вдове, да еще старше себя годами, словно в станице девушек не было... А мать приказала Ивану подыскать для Митьки купчиху с капиталом. Присмотрели на Ярташкинских хуторах дочь прасола Батурина. Митька ни разу ее не видел; говорят, чернющая, как цыганка... Зачем ему такая? Да и как же он может оставить свою Липушку?.. Прижимаясь к вдовушке, Митька горел и забывал все на свете...
Задернув занавески и потушив лампу, Олимпиада прилегла на кровать. Рядом робко притулился и Митька.
- Ты не липни... все равно ничего не будет; а если любишь, так сам знаешь, как надо поступить, - поглаживая рыжие Митькины волосы, говорила она.
- А ты думаешь, не поступлю? Начихать мне на всех! - бодрился Митька. - Ивашка мне перечить не будет.
В горенку вползала теплая июньская ночь. За окном мигали звезды, они обрумянивали кусты сирени в палисаднике.
Избушка Олимпиады стояла на самом краю станицы, неподалеку от оврага. Дальше начиналась луговая поляна, отведенная казаками под выгон. Сейчас там паслись в ночном рабочие лошади и быки. На разные мотивы звенели колокольчики и медные боталы. Станица окуталась сонной тишиной, даже собаки лаяли лениво и неохотно. Только пес Спиридона Лучевникова вдруг протяжно взвыл и залаял яростным, хриплым лаем. На улице по пыльной, высохшей земле протопал копытами чей-то конь и замер у самых окон избушки. Митька услышал, как всадник спрыгнул с коня, скрипнул ременным поводом, захлестывая его за загородку палисадника. Потом хлопнула калитка, и кто-то, шурша травой, подошел и остановился у открытого окна.
- Кто это? - прижимаясь к Митьке теплым дрожащим телом, шепотом спросила Олимпиада.
- Откудова я знаю? - отозвался Митька. - Может, твой хахаль какой...
- Тоже скажешь!.. - Олимпиада толкнула его локтем в бок и тихо добавила: - Встань да погляди. Я боюсь, Митя...
- У тя топора какого близко нету?
- Что ты, Митя!
- Я ефтих наездников быстро отучу, - храбрился Митька.
- Митрий, ты здеся? - раздался за окном знакомый басок...
В горенке повисла тишина. Слышно было, как гундосили комары и часто колотилось Олимпиадино сердечко.
- Иван... брательник! - прошептал Митька, вынимая руку, на которой покоилась голова его подружки.
- Срам-то какой, батюшки мои!
Олимпиада чувствовала, как горячая кровь приливала к ее лицу. Отвернувшись, она стыдливо натянула на ноги подол белой ночной сорочки, закрыла голову подушкой и свернулась клубочком.
- Откликнись, что ли? Ить знаю, что ты здеся, - чиркая спичку, проговорил Иван.
- Ну, здеся... Чего тебя принесло, - мрачно откликнулся Митька.
- Выдь-ка на час, поговорить надо.
- Дня тебе мало, приперся... Али беда какая стряслась? - ворчал Митька, проклиная старшего брата и его взбалмошный характер. "Житья теперь не даст", - соображал он.
- Выдь, тебе говорят! А то сам зайду и таких плетюганов дам, почешешься...
- Иди, Митя, иди ради истинного бога! Ох, стыдобушка моя! - со страхом, боясь скандала, прошептала Олимпиада.
Нащупав в темноте висевшую на стуле верхнюю одежду, Митька, недовольно посапывая носом, обдумывая свою тайную думу, торопливо оделся и вышел на улицу.
По дороге, ведя коня в поводу, Иван назидательно говорил младшему брату:
- Его, дурака, женить собираются, а он по вдовушкам шаманается.
- А тебя что, завидки берут? - огрызнулся Митька.
- Как потом жене-то в глаза смотреть будешь? Думаешь, не узнает?
- Глазами буду глядеть. Говори, чего встревожил?
- В нашем теперешнем положении надо тебе, дураку, серьезность иметь, а ты баранки на веревочке таскаешь к Липке Лучевниковой!
- Перестань комедианничать. Тоже, подумаешь, замаялся...
- Дело говорю дураку и добра желаю!
- Не надо твоего добра, своего девать некуда...
- Тебе старший брат говорит. Не перечь!
- Ох же и надоел!.. Скажешь, зачем позвал, а то назад вернусь, заявил Митька, укорачивая шаг.
- Мать ночи не спит! Ты ефти шашни с Липкой брось, всурьез говорю, отрезал Иван, подбадривая поводом устало шагающую позади лошадь. Он только что приехал с прииска. Увидев, что мать ругается и плачет, поехал разыскивать брата.
- И не подумаю, - упрямо проговорил Митька. - Может, я с ней под венец желаю встать? Ты, Иван, Липу не тронь! Сам я завязал узелок, сам и развяжу... А ту чернявенькую цыганку, ежели хочешь, сам бери, мне не нужна...
- У тебя башка трухой набита...
- Брось меня срамить! Ты что в самом деле? А то, ей-богу, схвачу камень и трахну куда попало! Сколько дней в грязище копался, сколько золота накопал, и опять я дурак. Да что на самом деле!..
Не миновать бы драки, но Иван, видя, что он переборщил, быстро переменил тон:
- Да ить у меня душа за тебя болит! Не хочешь Батурину? Ну и шут с ней! С нашим-то капиталом княгиню можно высватать!.. Ну чем тебя эта приворожила? Лицом и фигурой видная?