ЕСЕНИН. Не могу. Хочешь верь, хочешь не верь, я ее любил. И она меня любила, и, я знаю, любит. А какая нежная была со мной, как мать. Она говорила, что я похож на ее погибшего сына. В ней вообще очень много нежности. Мы крепко любили друг друга. Можешь ты это понять?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ты же ей в сыновья годишься, она же старая для тебя? С пьяных глаз женился на старухе!
ЕСЕНИН. Ты не говори, она не старая. Она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая, под краской, вот как снег. Знаешь, она более русская, чем все там. У нее душа наша, она меня хорошо понимала.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не противоречь сам себе. Только что ты говорил обратное.
ЕСЕНИН. Богом тебе клянусь, вот святой истинный крест! А то, что ей сорок, так, дай Бог, тебе быть таким в семьдесят! (Оборачивается. Черный человек исчез.) И какую-то женщину сорока с лишним лет... называл своей милой...
КАРТИНА ВТОРАЯ
25 декабря. Пятница. Раннее утро. В номере Есенин и Эрлих.
ЕСЕНИН (у стола, смотря на листы с рукописями, что-то считает). 101, 102, 103, 104...
ЭРЛИХ (поднимаясь с маленького дивана). Что ты делаешь?
ЕСЕНИН. Погоди, кацо, не мешай. 108, 109, 110... Кончил!
ЭРЛИХ. Что?
ЕСЕНИН. "Полтаву" подсчитывал. Знаешь, у меня "Гуляй-поле" больше, куда больше! Хотя... Пушкин был одним из самых образованных поэтов в Европе. Языки знал. Работать над стихами умел. А что я? Конечно, талантливый человек. Но невежественный. Что мне литература? Работать над стихами я так и не научился. Я учусь слову в кабаках, на улицах, в толпе - везде. До Пушкина мне, брат, далеко... Слушай, кацо, поедем к Клюеву? Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель! Слово-то какое!
ЭРЛИХ. Поедем
ЕСЕНИН. Слушай! И слушай меня хорошо! Вот я, например, могу сказать про себя, что я - ученик Клюева. И это правда. Клюев меня учил даже таким вещам: "Помни, Сереженька! Лучший размер лирического стихотворения - 24 строки". Кстати, когда я умру, а это случится довольно скоро, считай, что ты это получил от меня в наследство. А я обязательно скоро умру.
Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть...
ЭРЛИХ. С чего это ты запел о смерти?
ЕСЕНИН. Поэту необходимо чаще думать о смерти. Только помня о ней, поэт может особенно остро чувствовать жизнь. Жизнь... жестяночка ты моя... перегнутая... переломатая... Только короткая жизнь может быть яркой. Жить значит отдать всего себя... поэзии... без остатка. Жить - значит сгореть.
ЭРЛИХ. Смотри, Сергей, какой рассвет за окном! Люблю наблюдать за утренним небом. Сначала свет густой, синий, а потом постепенно становится реже и голубее.
ЕСЕНИН. Синий свет, свет такой синий...
ЭРЛИХ. Что?
ЕСЕНИН. Да так, вспомнились строки. Знаешь откуда?
ЭРЛИХ. Конечно. "Исповедь бандита".
ЕСЕНИН. Бандита, говоришь? Хулигана, кацо! Но я давно уже не тот. Это они хулиганы и бандиты в душе, а не я.
ЭРЛИХ. О ком ты говоришь?
ЕСЕНИН. О них. Банда надутых рыб! Грязные половики для саней! Протухшие утробы! Солдатское пойло! Напрасно орет всякая бездарная шваль, что Есенин поэт уходящей деревни. Вот Клюев на меня обижался, ведь он считал меня своим. А я не крестьянский поэт и не имажинист, я просто поэт, и дело с концом. Нет, верно, поедем к Клюеву, кацо? Поднимем его с постели и перевезем сюда, в "Англетер". Понимаешь, это единственный человек, которого я по-настоящему прочно и долго любил. И хотя наши пути разошлись, все же я хотел бы увидеть его и посмотреть какой ощупью он теперь идет.
ЭРЛИХ. Поедем, но имей в виду, что адреса его я не знаю.
ЕСЕНИН. Это пустяки! Я помню... Здесь, неподалеку от Исакия, на Большой Морской... Ты подумай только: ссоримся мы с Клюевым при встречах каждый раз. Люди разные. А не видеть его я не могу. Как был он моим учителем в поэзии, так и останется. Люблю я его.
День. За столом сидят Есенин, Клюев, Эрлих, Устинова.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, Вова, вот он - "смиренный Миколай". Мой старший брат!
КЛЮЕВ. Ах, Сереженька, лепил я твою душеньку, как гнездо касатка.
ЕСЕНИН. Николай всем нам дорогу расчищал. Вы не знаете, чего это стоит. Он пришел первым, и борьба всей тяжестью легла на его плечи.
КЛЮЕВ. Мне многое почувствовалось в твоих словах - продолжи их, милый, и прими меня вновь в сердце свое.
ЕСЕНИН (запевает частушку). Шел с Орехова туман,
Теперь идет из Зуева.
Я люблю стихи в лаптях
Миколая Клюева.
КЛЮЕВ (подхватывая игру). Ветер дует, ветер веет,
Под подолы шляется...
У Есенина Сергея
Золотые яйца.
ЕСЕНИН (как бы извинясь). Это вполне литературно. Эту частушку сложили, когда я написал в поэме "Инония" - "снесся я золотым яйцом".
КЛЮЕВ. Радуюсь, что могу посмотреть еще раз на своего Сереженьку, чтоб спокойнее умереть. Помнишь ли, сокол мой ясный, мои "избяные песни"?
Изба - святилище земли,
С запечной тайною и раем.
По духу росной конопли
Мы сокровенное узнаем.
В твоих глазах дымок от хат,
Глубинный сон речного ила,
Рязанский маковый закат
Твои певучие чернила.
Изба - питательница слов.
Тебя взрастила не напрасно:
Для русских сел и городов
Ты станешь Радуницей красной.
Так не забудь запечный рай,
Где хорошо любить и плакать.
Тебе на путь, на вечный май,
Сплетаю стих - матерый лапоть.
ЕСЕНИН. Вот лысый черт! Революция, а он - "избяные песни". Старо! Об этом уже и собаки не лают! Совсем, старик, отяжелел. А ведь ты - огромный поэт. Ну да, видно, только не по пути.
Теперь любовь моя не та.
Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь.
О том, что лунная метла
Стихов не расплескала лужи.
Грустя и радуясь звезде,
Спадающей тебе на брови,
Ты сердце выпеснил избе,
Но в сердце дома не построил,
И тот, кого ты ждал в ночи,
Прошел как прежде, мимо крова.
О друг, кому ж твои ключи
Ты воплотил поющим словом?
Тебе о солнце не пропеть,
В окошко не увидеть рая,
Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь.
КЛЮЕВ. Уверение твое, Сереженька, что я все "сердце выпеснил избе" наваждение. Конечно, я во многом человек конченый. Революция, сломав деревню, пожрала и мой избяной рай. Мне досталась запечная Мекка - иконы, старые книги, - их благоухание - единственное мое утешение.
ЕСЕНИН. Мы, Николай, не должны соглашаться с этим. Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России: самое аристократическое, что есть в русском народе.
КЛЮЕВ. Мне очень приятно, Сереженька, что мои стихи волнуют тебя, потому что ты оттудова, где махотка, шелковы купыри и щипульские колки. У вас ведь в Рязани - пироги с глазами - их едят, а они глядят!
ЕСЕНИН. Ты прав, Николай. Не съедят нас!
КЛЮЕВ. Эх, голубень-голубарь мой! Как поэт я уже давно кончен, и ты, Сереженька, в душе это твердо сам знаешь. Но вслух об этом пока говорить жестоко и бесполезно. Я погибаю, брат мой, бессмысленно и безобразно. Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь. Последние щиблетишки развалились. Ну да что обо мне! Я болен, умираю с голоду. Особенно я боюсь за тебя, голубчик мой. Ты как куст лесной щипицы, - который чем больше шумит - тем больше осыпается.
ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай. Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я еще напишу, напишу! А их - к черту!
КЛЮЕВ. Я очень люблю тебя, голубь мой, потому что слышу душу твою в твоих писаниях. В них жизнь невольно идущая... Почитай нам новые свои стихи.
ЕСЕНИН. Ты, Николай, мой учитель. Слушай!
Голубая кофта. Синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.