Милая спросила: "Крутит ли метель?
Затопить бы печку, постелить постель".
Я ответил милой: "Нынче с высоты
Кто-то осыпает белые цветы.
Затопи ты печку, постели постель,
У меня на сердце без тебя метель".
Клюев слушает стихи, сложа руки на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.
Не криви улыбку, руки теребя,
Я люблю другую, только не тебя.
Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо
Не тебя я вижу, не к тебе пришел.
Проходил я мимо, сердцу все равно
Просто захотелось заглянуть в окно.
Ну, как, Николай, стихи-то мои? Нравятся?
КЛЮЕВ. Хорошие стихи, Сереженька. Очень чувствительные стишки. Вот если бы их все собрать в одну книжечку, да на веленевой бумаге напечатать... с виньеточками... Амурчики, голубки, лиры... И в сафьян переплесть... Или в парчу... И чтоб с золотым обрезом... Она была бы настольной книжечкой у нежных юношей... у всех замоскворецких барышень. Они, небось, и сейчас по Ордынке да по Пятницкой прохаживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? И Апухтина... А потом Северянина Игоря... Короля поэтов... Вот бы, Сереженька, и твои стихи переплесть так же.
ЕСЕНИН (долго сидит молча, мрачно насупившись). Удивительное дело, я знаю тебя давно, Николай, знаю многие твои черты, которые как-то выродились, а вот эта твоя черта... подлость... Ей богу, я пырну тебя ножом!
КЛЮЕВ. А я кумекаю так. Ты у нас, Сереженька, голова... тебе и красный угол... А позволь тебя спросить: чего ты Изадору-то бросил? Хорошая баба... Богатая... Вот бы мне ее...
ЕСЕНИН. Ну, раз хорошая, то и замени меня... Христа ради...
КЛЮЕВ. А чем я для Изадоры хуже тебя. Поэт... тоже русский... тоже крестьянский - за чем же дело стало? Плюшевую шляпу бы с ямкою и сюртук из поповского сукна себе бы справил.
ЕСЕНИН. Справим, Николай, мы тебе поповский сюртук. И будешь ты у нас дьячком!
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка.
КЛЮЕВ. Не узнаю я моего Сереженьки. Это все Изадора - дьяволица проклятая. Это она, ангел мой, виновница многих твоих бед в жизни. Побреду я, касатик мой, Бог тебе судья! (Поднимается, идет к двери.)
ЕСЕНИН (догоняя его). Прости, Николай! Прошу тебя, не уходи!
КЛЮЕВ. Бог простит, Сереженька. Бог, он видит, кто кого обидит.
ЕСЕНИН. Послушай, я очень скучаю по тебе. Отсутствие твое для меня очень заметно. Главное то, что одиночество полное!
КЛЮЕВ. Пора мне. Не могу больше здесь оставаться.
ЕСЕНИН. Пообещай мне, что обязательно придешь вечером!
КЛЮЕВ. Обещаю, голубь мой! Мир и любовь тебе, милый, прощай!
ЕСЕНИН. Какой ты чудный, хороший! Родной мой, как я тебя люблю! Что бы между нами ни было - любовь останется, как ты меня ни ругай, как я тебя. Буду ждать тебя! Прости.
Обнимаются. Клюев уходит.
Какой он хороший... Хороший, но чужой... Ушел я от него. Нечем связаться. Не о чем говорить. Не тот я стал... Тетя Лиза, это мой учитель в поэзии... Был... А сейчас я его перерос... (пауза). А Клюева я, понимаешь ли, кацо, выгнал. Ну его к черту!
Темнота. Ночь. Есенин перед зеркалом читает "Черного человека".
ЕСЕНИН. "Счастье, - говорил он,
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души.
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты".
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым
Самое высшее в мире искусство".
ЕСЕНИН. "Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай".
Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой,
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Прекрасная поэма! Очень жаль, что ее не хотят печатать.
ЕСЕНИН. Понимаешь, по основному тону, по технической свежести, по интонации она ближе всего к Маяковскому. Он мне нравится не только как поэт, мне нравится его жизнь, его борьба, его приемы и способы своего становления. Я хотел бы еще раз повстречаться в ним.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Нет ничего проще. (Объявляя.) Поэт Маяковский просит слова!
МАЯКОВСКИЙ (входит). Товарищи! Я сейчас из камеры народного судьи. Разбиралось необычайное дело: дети убили свою мать. В свое оправдание убийцы сказали, что мамаша была большая дрянь! Распутная и продажная. Но дело в том, что мать была все-таки поэзия, а детки ее - имажинисты.
ЕСЕНИН. Не мы, а вы убиваете поэзию! Вы пищите не стихи, а агитезы!
МАЯКОВСКИЙ. А вы - кобылезы!
ЕСЕНИН. С имажинистами я давно разошелся. Вам же, Маяковский, говорю без всяких прикрас: сколько бы вы ни куражились - близок час гибели ваших газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез.
МАЯКОВСКИЙ. А каков закон судьбы ваших кобылез?
ЕСЕНИН. Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах! Это что, русский образ? Это подражание Уитману, западным модернистам! (Запевает частушку.)
Ах, сыпь, ах жарь,
Маяковский - бездарь.
Рожа краской питана,
Обокрал Уитмана.
МАЯКОВСКИЙ. А вы, Есенин, сейчас представляете собой не течение, а "истечение водкой". Зарабатываете себе славу скандалов лакированными туфлями и тростью! Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
ЕСЕНИН. Я глину, а вы - чугун и железо! Я пишу стихи для того, чтобы людям веселее жилось, поэтому я хочу обратить на себя внимание. А ваши стихи как будто из чугуна. Из глины человек создан, а что можно сделать из чугуна?
МАЯКОВСКИЙ. А из чугуна сделают нам памятники, Есенин!
ЕСЕНИН. Неужели для того, чтобы стать известным, надо превратиться в чугун! Даже если вы проживете до восьмидесяти лет, и вам памятник поставят, а я сдохну под забором, на котором ваши стихи расклеивают - и то я с вами не поменяюсь. У вас в стихах нет ни одного образа. Это же не поэзия!
МАЯКОВСКИЙ. А вы послушайте. (Объявляет.) "Военно-морская любовь".
По морям, играя, носится
С миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка,
К миноносцу миноносочка.
И конца б не довелось ему,
Благодушью миноносьему.
Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
Впился в спину миноносочки.
Как взревет медноголосина
"Р-р-р-астакая миноносина!"
Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
А сбежала миноносица.
Но ударить удалось ему
По ребру по миноносьему.
Плач и вой морями носится:
Овдовела миноносица.
И чего это несносен нам
Мир в семействе миноносином?
Поняли, Есенин?
ЕСЕНИН. Понял, здорово, ловко! Вы поете о железе, а я очень люблю зверье всякое. Вот послушайте "Песнь о собаке".
МАЯКОВСКИЙ. Не надо! Слыхали! Знаем! Какие же это стихи. Рифма ребячья!
Чересчур страна моя поэтами нища.
Ну, Есенин,
Мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою в перчатках лаечных.
Раз послушаешь...
Но это ведь из хора!
Балалаечник!
ЕСЕНИН. Между прочим, читал я это ваше "Юбилейное", там, где у вас кое-что про балалаечника. Простите, но я на себя это не принимаю, и обижаться не хочу... Дело вкуса. Вы вот говорите: смотрите на меня, какая я, поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею: "Нигде кроме как в Моссельпроме!". Но, может быть, вы послушаете и мое?