— … итак, ты должна выполнить пятьдесят заданий. Попробуешь уклоняться, что же, — твоя воля. Захочешь соскочить, тогда вызвать меня снова уже не получится. Тихий дом тебя не примет. Земля тебя не примет. И ты просто умрешь, и не воскреснешь, и ни за что на свете не узнаешь, кто живет в тихом доме.
— Что такое тихий дом?
— Дом, в котором мы окажемся вместе с тобой, если ты не соскочишь.
— После смерти?
— Смерти нет. Слышишь? Когда есть безоглядная решимость расстаться с жизнью, смерть тебя не берет, понимаешь, София?
Решила ничего не отвечать. За стеной родители укладывали Павла Игоревича, изредка заходилась спальная возня.
— Ты готова сыграть в игру?
— Да, f57.
— Это необязательно писать. Уверена?
— Да, начинай.
— Вот тебе первое задание. Ровно в четыре двадцать ты должна быть в сети. Я скину тебе запись длительностью полчаса, в четыре пятьдесят два ты отпишешься мне о том, что ты на ней увидела.
— Хорошо, я сделаю. Можно вопрос?
— Конечно, София.
— Кто ты?
— Я — тот, кто знает о тебе всё. И твое отчество, и дом, в котором ты живешь, и даже то, о чем ты думала, когда переписывалась со мной.
— Правда?
— Посмотришь запись — и узнаешь. Если я обману тебя, тебе припишут нового куратора.
Это испугало ее и одновременно вызвало любопытство: до полуночи она сидела за столом в овале склоненной лампы, делающей столешницу под светом вишневой, и рисовала серого кита карандашом. Когда она сдувала на палас мертвую кожу стирательной резинки, в комнату вошла мама. В темноте ее лицо казалось коричневым, воспаленно поблескивали глаза.
— Почему ты не ужинала, Софа?
— Не хотелось.
— Ты не болеешь, — через силу сказала она, — доченька?
— Нет, мама.
— Что это ты рисуешь, милая? Ты ведь не рисовала уже полгода с тех пор, как закончила художку?
— Да, с тех пор, как умерла бабушка.
Предупредительный взгляд. Мама воспринимает это как вызов, но сдерживается. Как только засыпает сын, к ней возвращается не столько любовь к дочери, сколько раскаяние за собственное к ней пренебрежение.
— Это ведь кит? Почему он тогда улыбается, Софа?
— Это особенный кит.
София долго ворочалась в постели, а, когда уснула, ей, кажется, ничего не приснилось. В четыре пятнадцать прозвенел будильник. Она открыла глаза и почувствовала себя внутри утробы огромного животного, поглотившего ее. Не сразу вспомнилось обещание Абре, ночные звуки были странны: из смесителя на кухне капало, в открытую форточку ворвался звук резко вывернувшей из двора машины, и долго звук скрипнувших тормозов отдавался в перепонках. София нащупала телефон и открыла приложение, спустя минуту Абра действительно скинул ей запись — запись с чужих похорон.
Рука снимающего, судя по всему родственника, дрожала, он неровно держал сотовый, то и дело ставил его на попá и причитал: «Как же ты, моя племяшка, будешь дальше, кто о тебе позаботится на том свете?». Вдруг он замолкал. Потом на фистуле снова заводил: «Глупая-глупая, что ты наделала?». На запись попало мертвенно-зеленое лицо покойницы — ровесницы Софии — увидев его, она подумала, что так должно быть выглядят русалки с неестественно фиолетовыми губами. На лбу трупа был венчик с выведенными тушью образами Богородицы, Крестителя и, кажется, архангелов. Издалека они сливались в чужой язык — письмена смерти. Взахлип причитала мать покойницы, ее поддерживали под руки двое мужчин, пожилые женщины были спокойны, двигали провалившимися ртами, губы их были гусеницами и червями, что заведутся скоро в новом теле. Снимающий вздыхал: «Господи! Зачем и за что, господи?». Кто-то подозвал его, теперь на записи был пол из мраморной крошки, слышался невнятный разговор: «Ну что, что-нибудь отснял?». Что-то неразборчивое в ответ, сотовый потянулся вверх, на запись попали стеклоблоки, которыми была заложена одна из стен зала для прощания. София сняла наушник и отмотала вперед. Вдруг она вспомнила слова Абры: «Я знаю даже то, о чем ты думала, когда переписывалась со мной…». Мурашки прошли по спине, по верху головы закололо от испуга, подумалось, потянешь за волосы, и они с готовностью покинут голову, как дешевый парик.