Оба приятеля нашли эти соображения и мысль об обязательстве резонными, но секретарь стал наводить малоросса на мысль, что красавица ему не пара, что она для него слишком «умна, образована и великолепна». В одном из разговоров он и ей тоже развел рацею, что неравенство воспитания бывает очень тяжело в союзах, а малороссу сказал, что красавица, кажется, кокетка, и что ему не худо бы повременить с выдачею обязательства, на котором красавица настаивала.
Малоросс его послушался и обязательства не выдал, но, однако, заподозрил, не прочит ли синодальный секретарь эту красавицу в жены себе. А красавица, не получив обязательства, вдруг изменила тактику. Она назначила вечера и стала принимать «холостых и вдовых мужчин и ни одной женщины». Все ее гости были в нее влюблены и «каждому казалось, что он имеет у нее преимущество». То же самое сдавалось и Исмайлову. Он только недоумевал одно: откуда она берет деньги, чтобы давать свои роскошные вечера?
Скоро это ему разъяснилось.
Исполняя какое-то поручение этой неопытной, не видавшей света смолянки, синодальный секретарь заходит один раз к ней утром и застает у ней «военного генерала, которого видал у нее на вечерах в числе других поклонников. Хозяйка и гость говорили очень жарко, но когда секретарь появился, они прекратили разговор, и генерал после двух-трех незначащих слов взял фуражку и раскланялся.
— Вот чудак, — сказала, проводив гостя, красавица. — Хочет заставить меня насильно чувствовать! Делает предложение, чтобы я за него вышла, а когда я сказала, что об этом еще не думала да и думать не вижу надобности, он рассердился. Не верит, чтобы меня в мои годы не тяготило одиночество, а с ним-то какая радость? Сед как лунь, стар как гриб и лыс как Адамова голова.
— Что же, вы отказали наотрез?
— Ну, нет; он мне много помогает: он и нынче мне привез пуд сахару и ящик чаю и еще кое-какие безделушки — целый кулек».
Вот какая тогда была на этот счет простота.
Секретарь представил институтке, что генерал богат, любит ее, даст ей положение в свете и устроит ее детей; но она отвечала:
«— Генерал не моего духа, кроме того он стар и мне не нравится. А к тому же он так делает добро, что это меня унижает. Добро надо делать умея».
Потом она «особенно чувствительно взглянула» на синодального секретаря и страстно проговорила:
«— Я жить хочу!»
Он, кажется, это не хорошо понял.
«— Живите, — отвечал он, — вы достойны жизни, — и откланялся…» Ушел «и стал ее уважать еще больше». «А меж тем у вдовы гостей все прибывало, и все были люди очень порядочные и готовые всем для нее жертвовать». Малоросс не выдержал секретарских советов и пришел к очаровательнице с «обязательством», которого она прежде хотела, но было уже поздно. Она его теперь сама отстранила. Несчастный «загрустил, заболел горячкою, сошел с ума и в две недели умер, все вспоминая ее имя и бредя чарами любви. Она даже не вздрогнула».
С этих пор начинается что-то вроде сцен у Лауры.
«В доме красавицы цели посетителей стали обнаруживаться: закипела ревность; на вечерах прежде держали себя тихо, с любезностью и приличием, а тут завелся шум, брань, ссоры и стало доходить до дуэлей». Все как с ума сошли и впали в такой азарт, что «каждый старался всеми мерами отдалить от нее другого. Клеветали, ссорили, злословили друг друга. Она видела, что все это идет из-за нее, и не только не останавливала этого, но напротив поддерживала огонь вражды за нее. Один из поклонников застрелился, другой скоропостижно умер»… Запахло преступлением…
Синодальный секретарь увидал, что ему здесь между таким отчаянным народом не место, и сейчас свернул ласточкины хвостики своего полиелейного фрачка и перестал летать к ней на свидания.
Однако было уже поздно, и тут начинаются тягчайшие его испытания от этой мучительно-прекрасной иерейской дочери, для прихотей которой даже и синодальный секретарь понадобился.
В разгар смертоносных оргий, в которых прекрасная смолянка духовного происхождения хладнокровно и бестрепетно изводила своих поклонников, в Петербург возвратился из своей командировки адъютант военного министра Р. Он ужаснулся, как подвинулись дела во время его отсутствия и какими сорвиголовами окружила себя молоденькая вдова его покойного товарища.
«Он устремился к тому, чтобы рассеять не понравившееся ему общество и заставить ее отказаться от своих поклонников». Лучшим средством, чтобы заставить ее возненавидеть разгульную жизнь, адъютанту показалось реставрировать в доме вдовы неопасного синодального секретаря.
Тот прибыл на пост, но все это «не возвратило ей прежних доблестных качеств» (т. е. тех качеств, которые насочинили ей в своей восторженной простоте и житейской неопытности Исмайлов и погибший от ее руки малоросс). Адъютант и синодальный секретарь совместно старались «восстановить ее на ступень нравственного достоинства», и Исмайлов, как записной философ, «согласно духу адъютанта, вовлекал ее в разговоры откровенные, а когда в ней проторгались мысли, противные его убеждениям, препирался с нею до грубости». «Р. поддерживал» его, «горячился и грубил еще более». Но «все это ни к чему не повело», кроме того, что, надо полагать, оба эти проповедника совсем надоели вдове, которая, очевидно, твердо наметила себе, как тогда говорили, «другой проспект жизни». Она стала давать им на все их доводы «о вдовстве и супружестве» такие отпоры, что хотя бы самой завзятой нигилистке 60-х годов.
«Супружество красавице не нравилось, а вдовство она не считала для себя тягостным. Для воспитания же детей признавала со стороны матери всякое средство простительным и даже позволенным.
Последнюю мысль, говорит Исмайлов, мы отвергли с презрением и стыдили свою соперницу, а о свободе внушали ей, что женщине нельзя полагать свободы в том, в чем ее дозволяют себе мужчины». Однако дама нашла, что все это пустяки. По ее мнению выходило, что женщина «сирота или вдова» может жить свободно, «лишь бы не делала несчастия других».
Собственным умом, при одном образовании Смольного института и без малейшего влияния растлевающей литературы 60-х годов, красавица, значит, предупредила идеи века почти на целое полустолетие…
Видя такое ее настроение, синодальный секретарь отказался у нее бывать. Да это ему так и следовало.
Но что же сделала интересная вдова?
Тогда она сама стала «заманивать» к себе Исмайлова. Он долго стоически выдерживал себя и к ней не шел. Она выходила из себя и не знала, как «с ним поступить». Наконец написала письмо, исполненное страстных жалоб и резких упреков, и закончила тем, что сама не хочет меня видеть.
«Я извинился через письмо, говорит Исмайлов, и несколько польстил ей: я написал, что я человек холостой, могу любить, но не могу жениться: что любить и видеть любимый предмет, не обладая им, значит обречь себя на жертву неминуемую, и что подле нее я всегда чувствовал жгучий пламень, но не ощущал отрадной теплоты. Боюсь сгореть и пасть такою же жертвою неосторожности, какою пал мой добрый малоросс».
Сказано было очень ясно. Так тоже писали в 60-х годах. Приглашения к обладанию отрадной теплотой синодальный секретарь, однако, от вдовы не получил. «Красавица замолчала», и секретарь сделался к ней не вхож, а адъютант опасался, что «она того и гляди уронит себя окончательно. Но судьба решила по-своему».
И как увидим, решила очень причудливо и совсем in hoch romantischen Stile.[2]
«В один осенний полдень красавица гуляла в Летнем саду, с нянею и детьми. Кому-то из гуляющих близко нее сделалось дурно. Почувствовавший дурноту потянулся было к скамейке, но закачался и вдруг упал.