— А моя Марианна? — воскликнул в смятении Антонио.
— Простите меня, Антонио, — продолжал Сальватор, — но именно ваша Марианна, воплощенная прелесть и грация, уже в который раз доказала мне, какими опасностями грозит нам таинственная натура женщины! Вспомните, как вело себя это невинное, неискушенное дитя, когда мы принесли домой ее дядюшку, и как хватило одного моего взгляда, чтобы она все, все поняла и так умно продолжала играть роль, которую вы мне описали. Но это не идет ни в какое сравнение с тем, что произошло, когда Муссо явился к старику! Самая опытная светская дама не способна на такую хитроумнейшую изворотливость, на такой безошибочный маневр, какие оказались под силу малютке Марианне, сумевшей столь надежно обвести старика вокруг пальца. Кто еще мог бы так умно открыть нам дорогу для самых разных планов? Война с престарелым безумцем… В ней, конечно, любая хитрость хороша, и все-таки… Ах, любезнейший Антонио, не обращайте внимания на мои бредни и наслаждайтесь счастьем со своею Марианной, сколько хватит сил!
Если к синьору Паскуале, когда он шествовал со своей племянницей Марианной к театру Никколо Муссо, присоединялся какой-нибудь монах, то всем встречным приходило в голову только одно: эту странную пару ведут на эшафот. Ибо возглавлял шествие бравый Микеле с суровым видом, вооруженный до зубов, а за синьором Паскуале и Марианной шло до двадцати полицейских.
Никколо весьма торжественно встретил старца и его даму перед входом в театр и препроводил их на приготовленные для них места у самой сцены. Такое проявление почета было весьма лестно для синьора Паскуале, о чем свидетельствовали его светящиеся гордостью глаза; радостное настроение старика еще больше усилилось, когда он заметил, что места рядом с Марианной и сзади нее заняты сплошь одними дамами.
Со сцены, пока еще закрытой занавесом, послышались звуки скрипок и контрабаса; сердце синьора Капуцци забилось от сладостного ожидания, и словно электрическим током пронзило тело, когда вдруг зазвучал ритурнель его арии.
На сцену вышел Формика в маске Паскуарелло и запел — запел бездарнейшую из всех арий голосом Капуцци, сопровождая ее жестикуляцией, присущей лишь одному синьору Паскуале! Стены театра задрожали от оглушительного, раскатистого смеха зрителей. Зал неистовствовал, слышались громкие возгласы:
— Ah Pasquale Capuzzi — compositore, virtuoso celeberrimo! Bravo! Bravissimo![45]
Но старик не замечал коварства смеющихся и таял от восторга. Ария была допета до конца, после чего многие стали требовать, чтобы в зале прекратился шум. Затем вышел доктор Грациано — на этот раз его играл сам Никколо Муссо — и, заткнув себе уши, закричал на Паскуарелло, требуя, чтобы тот наконец прекратил свой безумный визг.
Затем доктор спросил Паскуарелло, когда это он научился такой проклятой манере пения и где раздобыл эту мерзкую арию.
На это Паскуарелло ответил, что не может взять в толк, чего от него хочет доктор, у которого, верно, как и у других жителей Рима, нет вкуса к настоящей музыке. Не умеют, мол, такие люди ценить истинный талант, какой есть у сочинителя этой арии, величайшего из ныне здравствующих композиторов и виртуозов. А ему, Паскуарелло, выпало на долю счастье служить у этого человека, и тот даже самолично дает ему уроки музыки и пения!
Тут Грациано попытался отгадать имя автора, назвал множество известных композиторов и виртуозов, но на каждое, даже самое знаменитое имя Паскуарелло отвечал только презрительным покачиванием головы.
Доктор обнаруживает свое полное невежество, заявил наконец Паскуарелло, раз он даже не знает, кто самый великий композитор современности. Это не кто иной, как синьор Паскуале Капуцци, оказавший ему честь взять его к себе в услужение. Разве его, Грациано, удивляет, что Паскуарелло друг и слуга синьора Паскуале?
Услышав такие слова, доктор затрясся от хохота и никак не мог остановиться. Неужто, воскликнул он, нахохотавшись, Паскуарелло, сбежав от него, от доктора Грациано, где ему помимо харчей и жалованья перепадала еще монетка-другая, отправился к самому известному, самому признанному из всех старых фатов, пичкающих себя макаронами, к маскарадному шуту, вышагивающему в своем цветастом платье подобно петуху перед курятником после дождичка, к ворчливому сквалыге, к одуревшему от любви старикашке, портящему на улице Рипетта воздух омерзительным козлиным криком, который он гордо именует пением, и т. п.
Это все доктор от зависти говорит, взвился Паскуарелло. Положа руку на сердце (parla col cuore in mano) он, Паскуарелло, может сказать: не такому человеку, как доктор Грациано, судить о Паскуале Капуцци ди Сенигаллия. Положа руку на сердце он говорит: у доктора самого немало такого, в чем он упрекает блистательного синьора Паскуале. Положа руку на сердце Паскуарелло заявляет всем: он своими ушами не раз слышал, как сотен шесть человек так хохотали над господином доктором Грациано, что животики себе надрывали, и т. п. И Паскуарелло произнес длиннейшую хвалебную речь, в которой приписал синьору Паскуале все на свете добродетели, назвав его в заключение воплощением любезности и обаяния.