Кара де Анхель распутал черный шарф, которым были завязаны ее глаза, и Камиле показалось, что она очень далеко от своего дома. Несколько раз провела она рукой по лицу, с недоумением оглядела комнату и вспомнила все. Рука остановилась, Камила жалобно вскрикнула. Нет, это не сон.
– Сеньорита, – у ее тяжелого, еще сонного тела раздался тот самый голос, который днем сказал ей о беде. – Сеньорита, здесь вы, во всяком случае, вне опасности. Что вам дать, чтобы вы успокоились?
– Сейчас, воды… уголек!… – заторопилась хозяйка и кинулась к большому тазу, где тлели угли.
Лусио Васкес воспользовался моментом и ловко, не смакуя, залпом, как касторку, проглотил полграфина наливки.
Хозяйка раздувала угли, приговаривая сквозь зубы: «Любовь – что огонь!… Огонь – что любовь…» За ее спиной, по стенке, испещренной красными отблесками, скользнула тень
Васкеса. Он пошел в патио.
– Тут он ей и сказал… – говорил Лусио бабьим голосом. – Сто бед, один ответ… и тысяча тоже… Кто пульке[6] пьет, от пульке помрет…
Хозяйка бросила в чашку горящий уголек. Вода порозовела, как розовеет лицо от страха. Уголек погас и, словно зернышко адского яблока, поплыл по воде. Хозяйка вытащила его щипцами.
– Любовь – что огонь, огонь – что любовь, – приговаривала она.
Камила отпила, и к ней вернулся голос.
– Где папа?
– Успокойтесь! Выпейте воду с уголька… Генерал жив и здоров, – отвечал Кара де Анхель.
– Вы точно знаете?
– Я думаю…
– А наша беда…
– Т-с-с! Об этом нельзя говорить!
Камила снова на него посмотрела. Часто лицо говорит больше, чем слово. Но взгляд утонул в черных, без тени мысли, глазах фаворита.
– Вы бы лучше сели, сеньорита! – вмешалась хозяйка. Она притащила ту самую скамейку, на которой днем сидел Васкес, когда сеньор пришел в первый раз, пил пиво и дал денег.
Днем – много лет прошло или несколько часов? Фаворит смотрел то на дочь генерала, то на свечу у статуи святой Девы. Задуть пламя… Его глаза потемнели. Дунешь – и бери ее по праву разума или по праву силы. Он перевел взгляд, увидел бледное лицо, залитое слезами, растрепанные волосы, худенькую, почти ангельскую фигурку – нежно, по-отцовски взял чашку у нее из рук и подумал: «Бедняжка!…»
Хозяйка покашляла – пусть понимают, что она их оставляет наедине, – и тут же разразилась бранью, наткнувшись на тело вдребезги пьяного Васкеса, свалившегося в патио, где пахло отнюдь не розами. Рыданья Камилы вторили кашлю и брани.
– Ах ты скотина паршивая! – сердито, как нянька, причитала хозяйка. – Ах ты идиот! Последнее здоровье с тобой потеряешь! Верно говорят, за ним глаз да глаз!… Вот она, твоя любовь! Хороша!., Да уж, хороша!… Только я за порог, вылакал полграфина. Плевать мне на тебя… даром не нужен… А ну, пошел отсюда!
Стоны пьяного, стук головы об пол – хозяйка тащила его за ноги. Ветер захлопнул дверь. Шум прекратился.
– Уже все позади, все позади… – утешал Кара де Анхель рыдающую Камилу. – Ваш отец в безопасности, вас тут никто» не тронет. Я вас в обиду не дам. Все позади, не плачьте. Вы только себя расстраиваете. Ну, не плачьте, взгляните на меня, я вам все расскажу… – Кара де Анхель гладил ее по голове.
Камила понемногу успокоилась. Он взял платок у нее из рук и вытер ей слезы. Известь и кармин рассвета проникали под дверь, освещали комнату. Живые существа принюхивались друг к другу. Ранние трели птиц изводили листву – щекотно, а не почешешься! Широко зевали колодцы. Утренний воздух заправлял волосы ночи, черные волосы мертвых, под белокурый парик.
– Вы только успокойтесь, а то все погибнет. Вы себя погубите и отца, да и меня. Я скоро вернусь и отвезу вас к дяде. Главное – выиграть время. Надо выждать. Такие дела сразу не делаются.
– Обо мне не беспокойтесь! Я теперь не боюсь, спасибо вам. Я все поняла, надо побыть здесь. Я из-за папы. Мне бы только узнать, что с ним все обошлось.
– Я пойду, попытаюсь…
– Сейчас?
– Да, сейчас.
Прежде чем уйти, Кара де Анхель обернулся, нежно погладил ее по щеке.
– Спо-кой-ней!
Дочь генерала Каналеса подняла заплаканные глаза.
– Пожалуйста, идите, узнайте…
XIII. Аресты
Ни свет ни заря выбежала из дому жена Хенаро Родаса. Мужа оставила в постели (так и не раздевался, валяется, будто кукла тряпичная!), а сыночка в корзине-колыбельке. Шесть часов утра.
Били часы на башне собора, когда Федина постучалась у дверей генеральского дома. Даст бог, не рассердятся, что рано, думала она, не выпуская из рук молотка. Что там с ними? Выйдут или нет? Надо поскорей генералу сказать, что Лусио Васкес этому идиоту, мужу моему, рассказывал.
Она перестала стучать и, ожидая, пока выйдут, размышляла: наговорили на него нищие, будто он убил полковника у Портала Господня… придут его забирать сегодня с утра… а самое плохое – сеньориту хотят украсть…
«Это уж хуже всего! Это уж хуже всего!» – повторяла она про себя и стучала, стучала.
Екнуло сердце. Неужто уже забрали? Ладно, на то он и мужчина. А вот сеньорита… Упаси господи! Срам какой!… Помереть мне на этом месте, не иначе как из этих, бесстыжих… Понаехали, гады! Это у них в горах так заведено.
Постучала еще. Дом, улица, воздух – как барабан. Господи, не открывают! Чтобы запять время, она стала разбирать трактирную вывеску. «Ту-с-теп»… Да, не больно-то много написано!… А, нет, вон по бокам фигуры нарисованы, с одного боку – мужчина, с другого – женщина… У нее изо рта надпись «Станцуем-ка тустепчик!», а у него в руке бутылка, а за спиной тоже написано – «Благодарствую».
Она устала стучать – нет никого или нарочно не открывают – и толкнула дверь. Рука провалилась неизвестно куда. Не заперто у них, что ли? Она подобрала подол вышитой юбки и, мучимая недобрым предчувствием, прошла через переднюю. Вошла в коридор, где никто ее не ждал. Действительность настигла ее, впилась холодной дробинкой. От лица отхлынула кровь, остановилось дыхание, остановился взгляд, оцепенели ноги. Она увидела цветочные горшки, сброшенные на пол, птичьи перья, истерзанные ширмы, разбитые окна, взломанные шкафы, бумаги, и платья, и стулья, и ковры – все растоптано, все стало хламом за одну ночь, мертвым мусором, постылым,
грязным, без души…
Служанка Чабелона, которой пробили череп, бродила призраком по развалинам покинутого жилья – искала сеньориту.
– Ха-ха-ха-ха! – хохотала она, – Хи-хн-хи-хи! Где ты,
Камила?
____________________
Почему никто не отзывается?… Иду! Иду! Иду!
____________________
Ей казалось, что они с Камилой играют в прятки, она искала, шарила по углам, под кроватями, за цветами, между дверьми, все перерыла.
– Ха-ха-ха-ха!… Хи-хи-хи-хи!… Хо-хо-хо-хо!… Иду! Иду! Выходи, Камила! Никак тебя не найду! Ну-ка, выходи, Камилита, уморилась я тебя искать! Ха-ха-ха-ха! Выходи!… Я иду!… Хи-хи-хи-хи!… Хо-хо-хо-хо!…
Она искала, искала, пришла к водоему, увидела в тихой воде свое отражение – взвизгнула, как раненая обезьяна, губы задрожали от смеха и от страха, ладонями закрыла лицо и скрючилась, чтобы не видеть. Шепотом просила прощения, наверное – у самой себя, что такая страшная стала, старая, маленькая, растрепанная. Снова вскрикнула. Сквозь спутанным ливень волос и решетку пальцев она увидела, как соскочило с крыши солнце, прямо на нее, а тень убежала в патио. Она очень рассердилась, выпрямилась, накинулась на свою тень и на свое отражение, воду била руками, землю – ногами. Тень извивалась. Как будто зверька бьешь! Однако сколько ее ни топчи, она все тут. Отраженье жалобно дробилось в исхлестанной воде; однако – только волны улягутся, оно опять тут как тут. Она завыла сердитым звериным воем – поняла, что не убрать с каменных плит эту угольную пыль, убегавшую из-под ног, словно и впрямь от боли, и ту, другую пыль, блестящую, которая в воде, вроде какой-то рыбы, и на нее похожа, и никак ее вниз не затолкать, ни ладонями, ни кулаками.