Остаток третьего урока Виталик прозевал и проморгал. Уснул перед самой переменой – и благополучно её проспал. Так же проспал и четвёртый урок – сердобольная учительница рисования вечно жалела этого мальчишку с замученным лицом. Она же была самым яростным нападчиком на родительских собраниях – обрушивалась на родителей Виталика настоящей лавиной, метала гром и молнии... пока те ещё ходили на собрания.
Вскоре после начала пятого урока Виталик проснулся. Видимо, полный ненависти сверлящий взгляд учительницы русского языка его вконец пробрал. Говорили, что Вера Алексеевна одним только взглядом могла поднимать мёртвых на ноги... Пожалуй, стоило сдать сей занимательный субъект учёным или репортёрам с телевиденья, жаль только никто из её учеников так и не решился оказать посильную помощь развитию науки.
Проснувшись, Виталик широко зевнул и сладко потянулся... Руки, сцепленные в замок, сначала поднялись над его головой, потом бодро поползли вправо – смотрящие на него с трудом удержались от искушения повторить сей соблазнительный жест – и, наконец, влево... Опуская руки, он смахнул на пол карандаш Максима.
Дальнейшее одноклассники долго не могли забыть: тихий и добрый Максим среагировал мгновенно – резко развернувшись, он сильно ударил Виталика по лицу.
– Максим... за что? – Вера Алексеевна, всегда полная сил и энтузиазма сворачивать горы, вдруг начала запинаться.
– Я... – Максим посмотрел прямо в глаза побледневшему соседу, закрывшему ладонью краснеющую щёку, – Я его ненавижу.
И в его тёмно-карих глазах, окружённых густыми чёрными ресницами – тема многих восторженных девичьих охов и ахов – все разглядели глубокую и ужасающую ненависть.
– З-за что? – голос учительницы дрожал.
– Просто так. Ненавижу, – процедил Максим сквозь плотно сжатые зубы.
Ещё несколько месяцев школа кипела и клокотала – учителя и родители бурно обсуждали Петренко-младшего и Петренко-старшего. Тут часто повторялись: «В тихом омуте черти водятся», «Яблочко от яблоньки недалеко падает» и «Ну, как у такого отца может быть ТАКОЙ сын?!».
Именно из-за того случая Сергей Петрович, сторонник доброго воспитания и вразумляющих разговоров, впервые поднял на своего сына руку. Мальчик устоял на ногах и поднял на отца свои пронзительные тёмно-карие глаза. Ни у кого в родне Петренко и его бывшей жены не было таких глаз – все щеголяли серыми и, особенно удачливые, голубыми. Да и русыми были, не то что Максим, с его тёмно-каштановыми волосами. Увидев в первый раз своего сына, Петренко помрачнел. А через семь лет развёлся со своей набожной и кроткой женой. Он ничего никому не объяснил, но родственники поняли, почему. Да, Сергей Петрович люто ненавидел глаза сына. Правда, до сих пор это скрывал от него самого. Но сейчас, когда десятилетний Максим холодно посмотрел на него, что-то взорвалось внутри отца. Он проорал:
– Мерзавец! Весь в мать! В эту шлюху!
То, что жена была до замужества невинна, Петренко-старший помнил. То, что она не смотрела на мужчин в его присутствии, замечал неоднократно. Про свой добрачный опыт не высказывался, считая, что он поступал вполне себе нормально, по молодости и по глупости. Дядю, заикнувшегося было после развода родителей Максима о телегонии и былых подвигах племянника, едва не удушил на месте. Родственники и друзья, бывшие тогда в гостях, едва их разняли. При новом семейном собрании, по случаю чьей-то свадьбы, Сергею Петровичу мягко предложили помириться с дядей, на что тот ответил крайне грубо. Дядя, обидевшись, проорал: «Побойся Бога! Мариша не причём! Это всё ты! Ты и твои «подвиги!». Разумеется, с тех пор дядя и племенник ни разу не говорили, а на родственные собрания не ходили или же игнорировали друг друга. Допытать Марину, мать Максима, особо заинтересованным родственницам Петренко-старшего не удалось: после развода она предприняла неудачную попытку отравиться, потом, когда её откачали, едва живая уехала в другой город. Куда – никто не знал. Девяностосемилетний дед, который всем в обширном клане Петренко кем-то приходился, как-то сказал, что «видел Маринку в монастыре, когда паломничал». Впрочем, дед этот был весьма чудной, поэтому ему никто не поверил.