Аплодисменты.
— Со многим нам ещё предстоит бороться. Много, — простите меня за выражения, но я пригубил немного… Простите?
— Простим! Мы тоже пригубили!
Аплодисменты. Смех.
— Много ещё в нашем Городе, в нашей жизни — швали, полно проституции, в чём бы она ни выражалась, всякой грязи, которая не хочет жить по нашим законам, которая предпочитает быть продажной! Конкурентный рынок, рынок — это совсем другое. А проститутка? Её место в подворотне! Верно?
Он стоял рядом со столиком Максима и последнюю фразу кинул прямо ему в лицо, обрызгав слюнями.
— Верно? Проститутке место в грязном подвале! Она мешает строить нам нашу жизнь, нашу достойную жизнь. Верно? — продолжал он.
— Верно!
И шквал аплодисментов.
— Если мы встретим проститутку, — я говорю сейчас образно, вы сами, я надеюсь, понимаете. А то решите, что я знаю, где эти существа обычно обитают…
Смех. Аплодисменты.
— Так, что мы сделаем с проституткой?
— В подворотню её! На свалку! Убить! Уничтожить, суку!
— Толпа разошлась, — заметил Купер, которому претило такое долгое нахождение Шнайдера возле его столика.
— Правильно, уничтожить! Есть, ещё, знаете, среди уголовников такое, когда их много. Я не могу этого говорить. Ладно, увлеклись. Давайте…
— На круг её! — заорали особо знающие гости.
— Всё, — продолжил Шнайдер. — Мы выбросим весь мусор, вычистим все…
— Стой…
В зале повисла пауза, не нарушаемая даже звоном бокалов.
— Простите? — Шнайдер развернулся.
— Стой, я тебе сказал, — Максим смотрел ему прямо в глаза.
— Охрана, — кто-то успел позвать.
— Всё в порядке! — в микрофон крикнул Шнайдер. — У молодого человека вопрос. Я вас слушаю? — Шнайдер улыбался Максиму той улыбкой, которой встретил его у президиума. — Молодой человек засмущался. Он, просто, никогда не слышал таких слов, я полагаю. Простите меня, уважаемый. Я несколько развязно себя веду? Ну, что ж, наболело. Постараюсь быть мягче. Я же говорил, хватили мы лишнего в диспуте. Да и не только в нём. Верно?
— Верно.
Смех. Аплодисменты. Смех.
— Ничего страшного, — сказал Шнайдер в микрофон. — Мне уже пора к столу, а то, мне кажется, я многое пропустил, пока гулял тут по залу.
Снова смех и аплодисменты. Шнайдер пошёл дальше.
— Стой! — хриплым голосом крикнул Максим.
На этот раз тишина воцарилась мертвая во всех значениях этого слова.
— Я стою, видите, — Шнайдер говорил в микрофон, продолжая играть на публику.
Никто из друзей Максима не понимал, что происходит. Посреди бального зала стоял один из влиятельных людей Города во фраке, при бабочке, с микрофоном. Напротив него стоял совершенно незнакомый молодой человек в черном костюме, в чёрной рубашке без галстука, и в этих… дурацких лакированных туфлях. И всё.
Максим подошёл ближе, встал в упор к Шнайдеру и сильно севшим голосом произнёс:
— Я тебя вызываю…
— Что, простите? — всё также, играя на публику, в микрофон спросил Шнайдер.
Максим выхватил у него микрофон и на весь зал прохрипел:
— Я тебя вызываю, тварь! Вызываю на дуэль! Стреляться! Прямо сейчас. Если ты, мразь, чего-то не понял, объясняю так! — Максим схватил с ближайшего столика бокал вина и выплеснул его содержимое Шнайдеру в лицо.
Часть XIII. Заключительная. Глава 1
Вся набережная была освещена праздничным огнями так, что создавалось впечатление искусственного дня, который по волшебству явился из тьмы и совсем не хотел покидать этой чудной праздничной ночи. За отелем была достаточно широкая береговая полоса, с двух сторон огороженная утесами. Скала с одной стороны, та из которой вырастал отель, море напротив, и с каждой стороны по скале, каждая их которых отлично защищала эту естественную площадку от внешнего вмешательства. Это пространство словно нарочно было создано для определенного рода уединений. Между морем и двумя боковыми утесами располагались узкие тропинки, позволяющие проникнуть на одинокий пляж, усыпанный мелкой галькой. Этот пляж Максим не раз наблюдал с балкона своего номера. Особенно его привлекали часы прилива, когда эта полоска берега оказывалась полностью отрезанной от мира. Он сравнивал этот, Богом забытый кусок суши, всё уменьшающейся под напором прибывающего моря, с собой. Вот так и его, думал он, когда-нибудь припрёт к скале и зальет соленой водой, давая понять, что со стихией шутить не стоит.
У каждой тропинки обеих скал стояли по двое полицейских. Все необходимые представители, отвечающие за намеченное мероприятие, включая врача, были на месте. Хранитель оружия, или как он там правильно назывался, Максим забыл, стоял поодаль с увесистым чемоданом. Секундантом Максима был Джон Купер, еле стоявший на ногах и всё пытавшийся вникнуть в смысл слов, которые ему старался втолковать секундант Шнайдера, Крейг, любезно согласившийся сыграть эту роль. А смысл слов был прост: он просил уговорить Максима прилюдно извиниться, понеся за это смехотворное наказание. В конце концов, Джон послал Крейга в самой грубой форме, давая при этом понять, что его друг знает, что делает, и его бы воля, он бы «всех вас свиней перерезал». Выбор Максимом Джона в качестве секунданта был рассчитан именно на это. Итак, два секунданта, хранитель оружия, врач, четыре полицейских, и самый главный здесь человек, куратор дуэли. В его обязанность входила непосредственная организация дуэли, и, собственно, контроль её проведения. Он единственный, кто оставался на поле брани и рисковал получить пулю, хотя его экипировка максимально исключала такую возможность. Все остальные, включая полицейских, в момент проведения дуэли непременно должны было скрыться за утесы. Правила проведения дуэлей в любых мирах Максима никогда не интересовали, поэтому, насколько местные порядки соответствовали чему либо, он не знал, да и не хотел знать.
Как только Максим услышал слова Шнайдера о проститутках и необходимых действиях, которые нужно с ними проводить, — а сказано это было лично ему, и намекал он на Жанну Роллан, — Максим растворился. Он утратил не то, что чувство самообладания, он распростился с тем состоянием, которое именуют «эмоциональная устойчивость». Растворилось видение мира вокруг себя, ощущение этого мира. Перед его глазами была Жанна, лежащая в палате с перебинтованным лицом, да набор слов доктора, превратившийся в сплошную какофонию — это было тем, что сделал с ней Шнайдер, это было тем, что Шнайдер способен сделать с кем угодно, по своей прихоти.
Барьер был обозначен. Осталось лишь раздать пистолеты. Шнайдер стоял где-то там, закутанный в серый модный плащ. Это была какая-то тень. Эта тень не была для Максима Шнайдером, она была воплощением зла, зла безнаказанного и вездесущего. Максим не мог спокойно мыслить, даже дышать. Он весь горел изнутри, ему становилось жарко. Его хмель, как рукой сняло. Но он горел, и в голове у него звенели лишь колокольчики, создававшие свою какофонию неземных звуков. Лишь колокольчики, одни только колокольчики.
Волны мерно накатывали на берег. Им было неинтересно, что тут творится. Они точили гальку, да оставляли обрывки пены. Море было спокойно. Жизнь, та огромная, настоящая жизнь, та, которой нет никакого дела не только до какого-то отдельного человека, но и до целых поколений, до всего человечества, шла своим чередом. Море было спокойным и добрым.
Максим смотрел на море. Ночь. Где-то там горизонт. Где-то солнце. Он взглянул наверх, но из-за мощной иллюминации, не увидел звезд. Всё это он делал машинально, потому что ничего, кроме колокольчиков и этого животного гнева от него ничего не осталось. Он растворился. Он растворился в себе, в этом море, в этой ночи. Он был где-то… Где-то вокруг.
Снег падал мелкой крошкой. Снег был такой же добрый и спокойный. Снег был теплый. Он падал в море и становился солёной водой. Снег падал ровно. Ветра не было. Стояла добрая тишина. Добрая вечная тишина…