Собственно говоря, я могу оставить свою практику. Время от времени бывают экстренные вызовы — когда пациентам не приходится выбирать врача, и тогда я ночью отправляюсь к больному. Днем в кабинете тихо; новая ассистентка разбирает медицинские журналы. Иные пациенты, которых я годами пользовал, возможно, умерли за время моего предварительного заключения, другим пришлось переменить врача, я их понимаю, десять месяцев — долгий срок. Халат, который я надеваю, войдя в кабинет, как всегда, белоснежен. Но пациент, в третий раз оказавшийся в пустой приемной, постепенно теряет к врачу доверие: он испытывает облегчение, когда я в конце концов направляю его к уро- догу, а я принимаюсь за чтение старых журналов, разложенных в приемной. Никогда не было у меня столько свободного времени. Еще в день моего ареста приемная была переполнена, больные сидели даже на подоконнике. Конечно, известно, что меня оправдали, но люди слишком многое узнали обо мне. Даже новую ассистентку мне удалось найти с трудом. Она югославка. Прежде чем войти в кабинет, она должна постучаться: я не хочу, чтобы ассистентка видела, как я сижу, положив ноги на стол и сцепив руки на затылке. Те пациенты, которые по-прежнему ценят меня как врача, очевидно, в настоящее время здоровы, и я мог бы с таким же успехом сидеть дома. Домой мне тоже никто не звонит. Кое-кто из знакомых, выступавших свидетелями на суде, видимо, не ожидал, что я буду оправдан, и теперь, вероятно, избегает встреч со мной.
— Это верно, господин Пфайфер, будто вы однажды слышали, как обвиняемый сказал, что он мог бы задушить эту женщину?
— Он был тогда изрядно пьян.
— Вы, значит, слышали эти слова?
Свидетель сморкается.
— Вы давно дружны с Феликсом Шаадом?
— Я никогда не спал с его Розалиндой!
— Я не об этом спрашиваю.
— Но, может быть, он так думал...
— И поэтому хотел задушить Розалинду?
— Я находил ее очаровательной.
— Еще один вопрос, господин Пфайфер...
— Я имею в виду — очаровательной хозяйкой.
— Относительно вашего долга...
— Он сам потребовал, чтобы я никогда о нем не заикался. Он помог мне закончить учение. Я вовсе не собираюсь это отрицать. Кстати, он ведь не давал мне взаймы. Когда я попросил одолжить мне денег, он ответил, что в долг денег не дает: долги осложняют дружбу.
— Какую сумму он вам дал?
— Кажется, двадцать пять тысяч...
Свидетель сморкается.
— Я не знаю, чего от меня хотят.
— Вы, значит, часто ночевали у Шаадов?
— Я же не отрицаю этого.
— Вы слышали, как обвиняемый говорил, что мог бы задушить эту женщину. Или вы отрицаете, господин
Пфайфер, что нередко рассказывали об этом в кругу ваших общих знакомых?
Когда я мою руки в уборной, мне и теперь еще кажется, что вот я вытру их и мне снова придется возвращаться в зал суда и слушать показания следующего свидетеля.
— Вы фрау Биккель?
— Да.
— Ваше имя?
— Изольда.
— Ваша профессия?
— Уборщица.
— Как свидетельница вы обязаны говорить правду, и ничего кроме правды, фрау Биккель, вы знаете, что ложные показания караются тюремным заключением, в тяжких случаях — сроком до пяти лет...
Вероятно, есть свидетели, которые ждут, чтобы я поблагодарил их хоть кратким письмом за их показания на суде.
— Я могу только сказать, что господин доктор — человек, который и мухи не обидит, это все, что я могу сказать.
Три недели прошло с тех пор, как меня оправдали, а я еще не написал ни одного письма, по-прежнему сижу, скрестив на груди руки, как в зале суда.
— Вы, значит, часто бывали в ее квартире, фрау Биккель, приходили убирать, когда мадам была одна, и, если я правильно понял, обычно с утра?
— Иногда там бывал и господин доктор.
— А других мужчин вы не видели?
— Только в подъезде... Иногда она просила меня прийти вечером. Когда у нее бывало много гостей. И это были, знаете, не одни только господа, но и супружеские пары, и все они много разговаривали. Чаще всего подавались холодные закуски. Я не знаю, что за люди приходили, но фрау Розалинда все равно была среди них главной, это чувствовалось.
— Господин доктор Шаад тоже бывал там?
— Нет.
— Не помните ли вы каких-нибудь имен?
— Бывал там какой-то грек — одно время он даже жил у нее, студент, лысый такой, с черной бородой, он все заглядывал на кухню, но он не знал немецкого, и лицо у него всегда было такое серьезное. Мне его почему-то жалко было. Мне кажется, вся эта компания была неподходящей для него, вот он и заглядывал на кухню попить воды.
— Что еще вы можете сказать?