Школа не удержалась, сотворила у окна нескладную, приземистую, дорогую им обоим фигуру: отсюда, заложив руки за спину, Леонид Петрович Молев распекал тех, кто сорвал урок. Но Олег укоризненно отвернулся, сгорбился и вышел такой походкой, что у Школы от стыда едва не истлела похороненная под глиной дранка.
Мальчик вырос из игрушечных чудес. Единственное же чудо, какое он хотел и ждал, Школа устроить не умела.
После этого Олег окончательно отдалился, а Школа снова ушла в себя.
За свои годы она так и не привыкла к разлукам. До войны у нее было мало собственных выпускников, она не успела к ним привязаться. По существу, и Леонид Петрович, и Олег были первой ее потерей, и как всякая потеря — абсолютно невосполнимой. И все же гораздо больше Школу мучили обида и непонимание. Ну, Молев-старший — это война, это нимало от нее не зависело. Но Олег? Каким образом она утратила Олега? Что ей делать без него?
Пришлось приучать себя к неизбежному: что маленькие человечки подрастают и, подрастая, уходят, Уходят в самостоятельный мир, куда Школе — с ее вечными заботами детства — вход воспрещен.
Но если так, чего же грустить? Пусть подрастают. Пусть уходят. И Олега можно причислить к подрастающим и уходящим. Пора.
Ах, жалко? Ах, не с кем будет перекинуться мыслями? Их ведь так мало, понимающих, не правда ли? Но так ли уж хорошо иметь их много? Ведь чем больше найдешь, тем больше в итоге потеряешь…
На это открытие, да и на то, чтобы привыкнуть к нему, тоже требовалось время. Правда, теперь оно появилось у Школы в избытке. Но ровно ничего для нее не значило.
Школа попробовала задуматься и думала очень долго. Год или два. Во всяком случае, когда она вновь огляделась, куда-то пропал Олег.
Проще всего было спросить у Катюшки Молевой. Но девочка по-прежнему не слышала Школы, а Школа была глухой к Катиным мыслям. Еле-еле уловила лишь злость на Олега, испуг и боль.
Это отняло у Школы последнее желание отличаться от других домов поселка. Сила ее почти иссякла, Школа медленно превращалась в бесчувственную незатейливую коробку, лишь случайно отведенную детям. Сухость и равнодушие корежили Школу изнутри хуже короеда. Ревматически поскрипывали полы. А жадную к солнцу и дождю черепицу стараниями маленького директора заменила железная кровля.
Короче, к тому моменту, когда двадцать третьего августа неизвестно какого года она услыхала знакомые шаги, от прежней Школы в ней оставались лишь стены, забитый черный ход да отмытое после войны оконце в кладовой технички. Еще не веря себе, не пробудясь окончательно, Школа исхитрилась заглянуть в учительской в закрытый шкаф, заметила дату в классном журнале. «Ну и ну! — могла бы она вздохнуть, если бы помнила, как это делается. — Снова-здорово, дождалась! Шесть лет не видались!»
Сначала показалось, вернулся Леонид Петрович — приземистый, обстоятельный, широколицый… Однако меж тонкими губами не просвечивала полоска золотых зубов…
Олег прошелся по двору среди молодых, недавно высаженных деревьев. Качнул ручку насоса — из колонки под жалобный всхлип пролилась струйка воды. Постоял у делянки два на пять метров неведомой ему Люды Помельниковой, пятый «б». Тронул колышек с фанерной табличкой «Лютесценс-62». Этот сорт пшеницы, похоже, вывели недавно, при нем еще такого не было. Впрочем, его одногодкам было не до забав с условными урожаями на условном микрогектаре. Они с матерью вставали в четыре утра и шли за восемь километров копать настоящий огород, без которого им бы попросту нечего было есть…
Олег понял, что нарочно медлит и что все равно нельзя тянуть до бесконечности. Еще малость он задержался на углу здания, прислонившись к нему плечом. Глубоко вздохнул. И направился к крыльцу, более чем всегда похожий на отца.
В Школе было пусто и тихо. Пахло краской. Олег решил, что в своей подготовке к новому сезону Школа его не заметила и не признала. Так, вероятно, и должно быть после стольких лет.
Олег переступил порог, разулся, на цыпочках прошелся по свежему, липнущему к носкам полу. Коридор явственно укоротился и сузился. Классы тоже помельчали. Парты сияли черным глянцем, как сапоги сгинувшего дыницкого обер-лейтенанта. Глянец, если присмотреться, был положен без шпаклевки, прямо поверх царапин и трещин.
«Отец бы не допустил такой небрежности», — подумал Олег, с трудом затискивая острые нескладные колени под крышку второй парты от окна. До войны это была его парта, его и Бориса Мокеева, которого фашисты расстреляли под Мухонью. Впереди сидела Райка Лицкевич, ябеда и плакса, однажды он окунул в чернильницу ее белобрысую косичку…
Тяжелая волна пошевелила Олегу волосы. Будто кто-то невидимый подышал в затылок.
— Ты слушаешь? Откликнись! — попросил он. — Как жила без меня? Ждала?
Он мог бы и не спрашивать. Конечно, ждала. И звала.
«Где ты был? Почему так долго?»
Ну вот, долго. Олег прикусил губу. Там, откуда он приехал, скоро не бывает. Не бывает скоро, если хочешь по-настоящему набраться ума. Вон и Катька заревела: долго! Совсем невеста, девятый класс… Пришла домой — они уж с матерью и наговорились, и чаю попили. Отворил ей, а она не узнала, тянет дверь на себя, загораживается, как от вора… Короткая память у людей. Да и у зданий не длиннее.
В сорок пятом их опьянила победа — пятерых бывших разведчиков, вездесущих партизанских связных, старшему из которых не исполнилось и шестнадцати, — опьянила и заставила вспомнить, что они так и не успели побыть мальчишками. Не разведчиками, не связными, а просто мальчишками…
Наверное, слухи были сильно преувеличены. Наверное, не так уж много обтрясли они садов (потому как и сохранилось их всего ничего), не так уж много похитили кринок молока (только-только начали обзаводиться хозяева кто коровой, кто козой). Но рано или поздно им должно было не повезти.
Темные погреба на хуторах слегка напоминали собой вражеские блиндажи. Шалости свои мальчишки не воспринимали всерьез. К тому же обнаружили ужасную несправедливость: семьи, в которые вернулись отцы, жили завидно лучше! Ох как трудно было на переменах отводить глаза от чужих бутербродов с черт-те как пахнущей колбасой! Мальчишкам не просто было разобраться, кто в чем виноват, когда они ставили на воротах тайные косые крестики. На время им показалось, война продолжается…
Скорее всего, им бы ничего и не было — хозяйки не особенно жаловались. Подумаешь, поозоруют чуток ребятишки — кто в их возрасте не озоровал? Но когда «разведчики» засыпались, родители чуть не сошли с ума и поторопились развести их подальше друг от дружки. Олега мать спровадила на север — к дальним родственникам, в рыболовецкий совхоз. Продубленный морем, ветром и селедочным рассолом, он окончил там десятилетку и ничуть не озлобился от тяжкого труда и непривычной жизни.
Пока не осознал, что не может дальше жить без дыницкой средней…
Осознавалось это долго. Сначала было просто неуютно среди чужих людей и домов. Куда-то все время тянуло. Что-то надоедливо пощипывало в левой половине груди. Не выходили из головы мать и Катюшка.
Потом начали сниться какие-то странные сны…
Чаще других снились два. Оба цветные. И четкие — как в кино.
Один изображал старинный бал. Дамы и кавалеры в средневековых нарядах завороженно кружились под грустную мелодию клавесина «Там вдали за рекою погасли огни, в небе ясном заря догорала…». Подле роскошного усатого сеньора кто-то с удивительно знакомым лицом, босиком, в синих галифе и нижней рубахе дрался на шпагах с шестеркой рослых мушкетеров. Потом куда-то скакал на коне. И вдруг, вылетев из седла, бесконечно долго падал щекой на кирпич…
Второй сон был не озвучен. Будто бы в пыли и пепле безмолвно и невыразимо медленно оседало, разваливалось, раскатывалось по камешку красивое здание с колоннами, портиками, башенками и тончайшей резьбой стен. Но не успевала развеяться пыль, как все каменные осколки взмывали кверху и вновь склеивались в целое здание. Олег не подозревал, что это Школа по сто раз за ночь умирает вдали от него, что это для него она украшает себя колоннами и башенками, из-за которых как раз он ее и не узнает.