Нет, у меня прекрасные мои мама и папа. Но когда на контрольном опросе по географии выясняется, что я недопонял про широту и долготу… Или когда на классном часе встает вдруг Ирочка Петрова и предлагает кандидатуру Моторина в редакторы стенгазеты отклонить, поскольку он — Моторин — человек в общем малоавторитетный… Вот тут как-то сразу понимаешь, что с моими родителями такого не было и не могло быть. И так ясно представляются их лица — пренебрежительно-удивленные…
А с другим Валей Моториным ничего такого, видно, не случалось. Или, может быть, случалось очень редко, да и тогда он умёл собой управлять… Во всяком случае, он был меня положительнее. Но зато его папа…
— Валек! Выпей молоко сейчас. Не оставляй.
Голос у другой мамы был не такой, как у моей, — хрипловатый и грустный. Сейчас это было особенно заметно. Грусть, сгустившись, будто висела в воздухе…
Я уже знал, что это может значить. И, бросив взгляд в угол, убедился, что прав: под вешалкой сиротливо стояли мамины лодочки, а папиных полуботинок там не было…
Нет, как этот положительный человек — мой двойник — допустил, чтобы его папа ходил-гулял где-то в первом часу ночи?..
От возмущения я захлебнулся молоком, брякнул кружкой о тумбочку и нырнул под свое одеяло. Что другой папа исчезал не по делам, было абсолютно ясно, потому что в моем родном мире мой собственный папа и на работе задерживался, и в командировки уезжал, и куда-то еще, но грусть в квартире от этого не поселялась.
Меня бил озноб. Но я заставил себя не дрожать и сказал: «Чего это ты расстраиваешься из-за чужих Моториных? Пусть живут как хотят. Ты все равно что-нибудь да придумаешь и возвратишься к своим…» Это было резонно, если бы не слышать поскрипывание маминой тахты. Другая мама не могла уснуть и прислушивалась, не хлопнет ли входная дверь, и глядела в темноту измученными глазами.
Папа пришел через час. Лязгнул замок, папа постоял в прихожей и на цыпочках двинулся в ванную. Пол у нас (и у них) скрипит. Если идти на цыпочках, скрипит еще сильнее. Но мама затаилась, будто не слышит, а спит. А папа разыгрывал, будто верит, что она спит. И так они оба притворялись… Мне хотелось завыть.
Я сунул голову под подушку и не слышал, да и не хотел слышать, как он там мылся, как укладывался… Только успокаивал себя: «Это не мои родители Не мои!»…
И тут пришла мысль, которая, собственно, должна бы была явиться с самого начала: раз я перенесся в этот мир, значит, другой, здешний Валя, очутился в моем. Мы поменялись… Скорее всего, закон природы, которого еще никто пока не знал, но который управлял нашими с ним перемещениями, не разрешал, чтобы мы оказывались в одном мире — оба вместе… Стоило лишь представить, как мы являемся с ним в школу — два совершенно одинаковых рыжих и патлатых Вали — и просим хором: «Эльфрида Григорьевна! Разрешите отработать за промотанную практику?» Вот была бы потеха…
Я даже хихикнул. И услышал вдруг ответный звук. Он шел с полу, будто там тоже кто-то давился смехом… Может быть, кот? Соседский кот Пит запрыгивал иногда ко мне в форточку.
— Кис-кис-кис, — такого приглашения хватило бы, чтобы Пит прыгнул на меня всеми лапами.
Прыжка не последовало… Но странный звук возник опять. Теперь он был ближе, кроме смешков слышалось шуршание, будто кто-то полз…
— Кто?.. Кто здесь? — Я сел. И замер: у моих тапочек, подмяв коврик, лежал я сам!.. Нет, мое отражение — другой Валька Моторин.
Не так уж мы были и похожи: он выглядел лет так всего на одиннадцать, а ведь я (это признают все) мог иногда сойти за семиклассника. И лицо у него было не совсем мое — нос глядел вбок.
— Слушай, — шепнул он, — я вырвался к тебе на секундочку. Луч пока не доползает… А ты вот что, ты не бросай больше писем… Хорошо еще, что поймал я сам…
Он держал в руке мой конверт — значит, все-таки дошло…
— Учти, если под лучик попадет только кто-то один, то мы все равно переместимся оба. Это называется «пространственная пара»… За твой разбитый магнитофон досталось, кстати, мне…
«Почему он ползает?» — тупо думалось мне. Это почему-то заинтересовало меня больше всего, я раскрыл было рот, чтоб спросить. Но губы, оказывается, одеревенели и не шевелились… А двойник все лежал на сбитом коврике и бубнил:
— Еще прошу, ты не бегай больше из дому… Нет, правда… А то, знаешь, моя мама…
Ну, это уж было слишком! Во-первых, в чужом мире я и вообще не бегал еще ни разу. А во-вторых, подумаешь какой выискался заботливый сынок!.. Я бы так ему и сказал, а он как зашепчет вдруг быстро-быстро:
— Валь! Вспомни!.. Помнишь вокзал? А там папа и нервная… как ее?.. Лидия… Лидия…
Лидия? Это имя не говорило мне ничего. Но он пытался, видно, припомнить еще и отчество и очень торопился. За его спиной возник откуда-то и пополз длинный лучик…
— Это важно, слушай… Лидия… Ли…
Луч коснулся Валиного затылка. И оба исчезли: и Валя, и луч. На месте, где только что лежало его тело, остался лишь мятый коврик.
С ЧЕГО ВСЕ НАЧАЛОСЬ
Проснувшись чуть свет, я долго глядел на складки половика, они будто обрисовывали мальчишескую фигуру… История с чужим магнитофоном, о которой говорил мой двойник, произошла со мной еще в моем измерении, а в этом другом измерении с другим Валькой ничего такого, видимо, не случилось. Вот почему никто здесь об этом даже не вспоминал. А история была жуткая. И то, что я угодил в этот другой мир, вышло в конечном счете именно из-за нее.
* * *
Началось все с того, что Герке купили магнитофон. То есть это был не совсем чтобы настоящий «маг» — приставка к приемнику марки «Нота-М». И купили ее, может быть, не только Герке. Но так или иначе у единственного друга, у Герки, появился все равно что магнитофон. Лента, правда, была пока одна. Теркин папа записал на ней песню «Темная ночь» в собственном исполнении. На другой день мы с Геркой, как только вернулись из школы, поставили приставку на подоконник и распахнули рамы. К нам ворвался очень свежий воздух — плюс два градуса Цельсия. А во двор вырвалась «Темная ночь», усиленная нашей приставкой раз в сто…
И сразу под окнами возникли восьмиклассники — Витя и Сережа. У этих ребят просто чутье на магнитофоны… До сих пор они глядели на нас с Геркой, будто на стенку, в крайнем случае орали: «Эй, шкет!» А тут оба запрокинули головы. И Витя сказал Герке:
— Исполать тебе, хозяин! С обновочкой!
Герка был ошеломлен такой честью. К тому же, наверное, не знал, что такое «исполать!». И потому сказал лишь:
— Хм…
— Спасибо на добром слове, — в тон Вите ответил я.
Но Витя будто и не слышал. Он продолжал спрашивать Герку:
— И когда приобрел?
— Хм, — повторил тот: он не привык к слову «приобрел».
— Вчера! — выкрикнул я.
Витя не услышал и тут. Он обращался лишь к Герке:
— Хотелось знать, когда приобрел и какая, бишь, марочка?
Вот это было главное — он вообразил небось, что магнитофон японский… Герке же разубеждать не хотелось. И он буркнул:
— Родители приобрели.
Но я уже не вникал в смысл разговора. Я следил за движением выпуклых Витиных глаз: ведь я торчал в оконном проеме прямо посередке, а его глаза ухитрялись скользнуть мимо, да так, что даже вдруг подумалось: «А может, меня тут и вправду нет?» Но я был. Просто у меня не было магнитофона.
А вокруг Вити с Сережей собралась уже публика — ребятня со дворов, — в основном малолетки, но и они заметили Витино ко мне небрежение. Надо было что-то срочно делать, чтобы не стать навек дворовым посмешищем… И тут в довершение всего в сторонке у левой арки мелькнула серая в розах косынка. Такая могла быть только у одного человека — у Катерины. Да, то была Катерина — двоюродная сестра Ники Вознесенской из третьего двора, студентка первого курса. Только она могла прислониться к тумбе так непринужденно…