— Браво, браво! — зааплодировал, выронив карабин, фельдфебель Нишке.
В это время загрохотали сапоги, и, оттеснив фельдфебеля, в коридор ворвались автоматчики. Но никакой круговой обороны не заняли, а, аккуратно разложив на подоконниках готовое к стрельбе оружие, тихонечко построились попарно, взялись за руки и промаршировали в спортивный зал. Посредине зала в полу зияла воронка, над ней кругами витал герр обер-лейтенант.
— Смелей, ребята! — обрадовался он. — Вперед, за фюрера!
И ласточкой порхнул вниз.
За ним дружно прыгнули автоматчики, караульная команда, полуотмытый Бинк, часовой. Последним, зажав большими пальцами уши, а указательными ноздри, ушел в глубину фельдфебель Нишке. Воронка чмокнула и с всхлипом затянулась.
Странное сие происшествие имело свое законное продолжение в весьма отдаленной части света, а именно: в Африке. В тот день нганга племени кц-тц просил Великого Духа переговорить там с кем надо об удачной охоте. Едва колдун разбросал вокруг костра горсть сытых камушков уух и они легли удачно, тяжелая жертвенная колода, которую не могли бы откатить и шестеро мужчин племени, приподнялась одним концом и из-под нее, скрипя блестящими голенищами, затяжными балетными скачками вынесся бледнолицый великанчик. За ним парами, как в детской игре в воротца, выпархивало еще много-много, даже больше чем много веселых, покорных наговору нганги, упитанных великанчиков.
Неизвестно, чем там в конце концов завершилось дело, поскольку Школа потеряла к фашистам всякий интерес.
Следует, однако, сказать, что предметом зависти соседних народов стала с тех пор бесценная реликвия племени кц-тц — высокие лакированные сапоги, достающие рослому пигмейскому охотнику ровно до набедренной повязки.
Выстроенные во дворе Школы люди недоумевали. Мимо к зданию торопливо прошествовал весь дыницкий гарнизон. За школьной дверью исчезли автоматчики. Связисты. Пьяный интендант. Солдаты. Полуодетые офицеры. Еще солдаты. Жена фельдфебеля Нишке. Пулеметчики с пулеметами, которые они тащили дулом вниз. Щеголь с фотоаппаратом. Снова солдаты, теперь уже опоздавшие, поодиночке. Коротышка-повар, на бегу ощипывающий курицу. Потом никто больше не пробегал. А внутри по-прежнему было тихо, и чем дольше царило безмолвие, тем больше оно пугало.
Постояв, сельчане начали оглядываться, перешептываться. Наиболее смелые сделали несколько осторожных шагов вперед. Олег прокрался к самой двери. И прежде чем захлопнулся канал всесильного школьного воздействия на время, успел застать в центре Африки праздничную примерку амулетов.
— Ура! — закричал он, выбегая на крыльцо. — Сгорели фашисты, труба им с кочережкой! Надо и нам уходить — опасно оставаться. Схоронимся пока по хуторам, в леса подадимся. А там — сами знаете, кому наши руки и головы нужны. Пойдемте, мама!
«Постой, куда ты? — распознал Олег слышные одному ему слова Школы и почувствовал, как напряглись под рукой перила. — Здесь вам ничто не угрожает. Хватит места и Катюшке, и матери».
«Что ты! — Олег покачал головой. — Война — это тебе не игрушки!»
«Игрушки? — с нажимом переспросила Школа. — Хорошенькие игрушки, снова-здорово! Видал, как я с «этими» расправилась? А разве наших не лихо выкрала? Да сюда до конца войны и близко никто не сунется. Я сильная!»
«Всю страну не прикроешь, никакой твоей силы не хватит, — с сожалением сказал Олег. — А отсиживаться я не намерен. Прощай!»
«Но ты вернешься? Честно, вернешься? Обещай мне, я буду ждать».
Вместо ответа Олег, сойдя с крыльца, дружески погладил цоколь здания.
Школа вытянулась сколько могла и прислушивалась к еле уловимым шорохам в ближних улицах. Люди собирали немудрящую поклажу, закапывали кое-какие вещи в огородах, укутывали детей. Перед уходом кто крестил родной угол, кто просто замирал на секунду, всей душой впитывая вид покидаемого крова. Пустели сначала соседние, потом дальние дома. Холодная сырость покинутых жилищ подползала и накапливалась в стенах школьного здания. Дальше и дальше у горизонта маячили слабые человеческие силуэты. Школе было трудно уследить за всеми. А если честно, то на всем белом свете ее интересовал один Олег.
Вот он оглянулся издалека и поднес к плечу сжатый кулак.
Как когда-то в Испании. Только совсем не по-игрушечному.
«Береги себя», — молила Школа.
Но он ее уже не слышал.
Школа стряхнула с крыши прожектор, чтоб не мешал рассвету, и зябко съежилась, ожидая продолжения событий.
Утро застало в Дыницах пустые хаты. Примчавшийся с донесением мотоциклист поносил тыловиков почем зря: ему было невдомек, куда мог подеваться целый гарнизон со штабом, интендантом, связистами и поварами, где в конце концов местные жители? Мотоциклист не рискнул ни поесть, ни попить в покинутой столовой и умчался, еле дыша от ярости.
Через четыре часа прибыли два грузовика, но были обстреляны разложенными вдоль школьных окон автоматами. Еще через три часа приползли танки. Застонали деревья. Запылали хаты. Школа гореть не хотела — на одного особенно ретивого поджигателя, обливавшего изнутри керосином класс, свалилась парта. Этого уже боевой дух майора Люффе допустить не мог. Майор вскочил в свою «толстушку Китти», отвернул пушку, тронул рычаг. Траки заскребли по стене, как по надолбе, танк вскинуло чуть не под козырек крыши и отшвырнуло, словно котенка. Люффе вспылил, надвинул на лоб шлем, даванул газ. «Китти» попятилась и с разгона врезалась в непокорное здание. Мотор взревел. Машина зазвенела от натуги — и, не оставив на стене ни трещинки, всосалась внутрь. Техники ринулись в двери — Школа была пуста, как резиновый мяч.
Друзья Люффе озверели, подогнали танки вплотную и начали бухать в здание прямой наводкой. Взрывы всплескивали дымно и смрадно, вышибали фонтаны штукатурки. Третий залп оказался удачным: снаряды прошили здание насквозь, и один из них подчистую снес башню занявшему позицию напротив «Сарацину». Огонь прекратили, саперы попробовали сверлить шурфы в фундаменте, ничего не добились. Продолбили желоба вокруг, нафуговали тротила, подвели бикфордовы шнуры. И шарахнули… Школа ни чуточки не пострадала. А вот в Мексике ни с того ни с сего со страшным грохотом началось извержение вулкана Попокатепетль.
Школа поняла, что просто так от нее не отстанут. Ей надоели эти болтающие не по-русски профессионалы войны. Кроме того, саднило ободранный цоколь… Она переступила затекшими от неподвижности бутовыми опорами, потихоньку опустилась на корточки, чуть-чуть пошевелилась, устраиваясь, и раскатилась поудобнее и надолго. Наутро вместо целого здания фашисты нашли на косогоре кучу развалин.
Фронт отодвинулся. Война больше не касалась дремлющих стен и выбитых окон, никого не интересовал разоренный памятник Детству. И хотя гибедь дыницкого гарнизона тщательно засекретили, слухи по армии все же распространились: случайно проходящие рядом фашисты не забывали сделать пяток-другой выстрелов по легендарным развалинам…
В дальнейшем уже не часы и даже не дни, а годы промелькнули для Школы как одно мгновенье. Первое время она еще жила воспоминаниями о «Дыницкой битве», затем и они притупились. Напряжение того дня отняло много энергии. Но страшней напряжения, страшней накатившей следом опустошенности осознавалось предательство друга, который не пожелал остаться вместе с ней. Ах, как бы они вдоволь потешились над этими гадами, как бы она, снова-здорово, еще могла пошуметь! Но Олег молчал. И Школа замкнулась, закаменела в собственных обидах и переживаниях. Терялась даже власть над временем.