Итак, Лидия, то есть Лидия Федотовна, все-таки имела отношение к испытательной базе, а значит, и к нашему с другим Валей перемещению. Тетя Инга, выходит, тоже была связана с базой. А если так, значит, связан и папа! И сегодня, согласно записи в календаре, все они отправились на базу!
Это вспыхнуло в мозгу, и я застонал от досады: ну что бы мне было вместо разговора с Нильсом, да и с Никой, сразу побежать на базу за ними следом?.. Впрочем, стоп! Получается какая-то чушь: как можно проехать на базу на автобусе, пусть даже это будет микроавтобус? Не вырастают же у автобуса крылья…
Через две минуты я уже стоял на крыше. Кровля возле моей третьей трубы вся была в комьях глины, нанесенных моими кедами за много вечеров. А внизу на базе не происходило ничего. То есть что-то, возможно, там и совершалось: кто мог видеть, что творится под этими куполками? Но гриф наружу не вылезал, и никакого микроавтобуса тоже не было. Разве что он прижался к самой-самой стене дома, на крыше которого я стоял: узкая кромка у самой стены с моего места не просматривалась…
Я стоял и спрашивал себя: неужели может быть такое, чтобы тетя Инга и даже папа каждый день ходили на базу и делали что-то таинственное под самым моим носом, а я и не заметил?
Быстро спустившись, я добежал до первого телефона, набрал номер Ники. Раздались глухие длинные гудки: один, другой… Никого, кроме Ники, у них там в квартире сейчас не было: дядя Глеб при мне ушел. А Ника подходить ленилась. Я насчитал шестнадцать гудков — значит, телефон, что стоит на полочке в Никиной передней, прозвонил шестнадцать раз. Ника не подходила. Я набрал номер снова. Потом еще. Когда гудков насчитывалось шесть раз по шестнадцать, в трубке щелкнуло и сонный Никин голос сказал:
— Алло.
— Ник, это я — Валет.
— Да.
— Ник, ты меня извини. По-моему, Катерина была тогда на вокзале одна… А, еще… ты не знаешь, где та опытная база, на которую ходит твоя мама?
На том конце провода молчали, видимо, Ника «переваривала» первую часть моего сообщения.
— Ника! Алло! Ника!
— Конечно, знаю! — объявила Ника неожиданно звонким, веселым прежним своим голосом. — Только она не ходит, а ездит. Куда-то под Одессу.
ЧТО ЗНАЛ НИЛЬС
В этом другом измерении и мороженое было совсем иное… Я лизал крем-брюле, пахнущее кислым, и мне так хотелось обратно в мой мир, что я готов был выть, выть, выть…
Другая мама вручила мне поутру два рубля, чтобы я съездил хотя бы за город, а не торчал целый день в душных дворах. Но дела не отпускали меня далеко, а кафе-мороженое было тут рядом.
Я ковырял ложечкой холодный шарик и думал о том, как Никино сообщение про одесскую базу снова запутало то, что я начал было распутывать… Неужели они все: тетя Инга, папа, Лидия взяли и вот так без предупреждения отправились в крошке автобусе под далекую Одессу?
В кафе было пусто. Может быть, оттого, что оно в подвале — шесть ступенек вниз. Но скорее оттого, что его только недавно открыли, а вывеску еще не повесили. Я сидел за столиком прямо против окна, светящегося под сводчатым потолком ярким, льющимся снаружи светом. Окно было похоже на щель, какая получилась бы, если бы зацёпить дом за крышу каким-нибудь великанским крюком-краном и чуть-чуть приподнять его над асфальтом… А за этой щелью-окном шли, стояли, бежали, переминались и пятились большие и маленькие, толстые и тонкие, мужские и женские — самые разные ноги. Просто парад ног! Я зевнул и попытался от скуки отгадывать, куда они все идут. Вон те в красных босоножках на тонюсеньких ремешках спешат, наверное, в театр. Эти — в полукедах — на теннисный корт. А вот мужские, солидные, на толстой моднючей подошве, может быть, вышагивают на базу?..
Я взволновался и пристально следил, как они двигаются вдоль моего длинного окошка. Не дойдя до конца, приостановились — их хозяин искал, видно, у кого бы прикурить… Так и есть — идущие навстречу сандалеты задержались рядом. Затем ботинки и сандалеты стали расходиться, сандалеты двумя решительными бросками скрылись из поля зрения. Я вскочил: такие вот желтые сандалеты и бежевые брюки в крупный рубчик могли принадлежать только моему отцу.
Папы не было ни в переулке, ни во дворах, ни дома — нигде. И все-таки это мог быть только папа: такие сандалеты и брюки мама привезла ему откуда-то еще зимой и гордилась: до чего подошли в тон! Сандалеты с брюками пронеслись как раз в сторону наших домов. Но с другой стороны, как мог здесь оказаться папа, который ведь отбыл утром в Одессу? Или все же не отбыл?
Оставалось затаиться в «капризе» под Никиным окном и терпеливо ждать. Если он вправду уехал, то, конечно, не появится совсем. Если все же он появится из ворот, что ведут от автобусной остановки, — это значит, что хотя он никуда не уехал, но не был сейчас и на базе. Зато если он войдет в Никин двор из-под низкой арочки, что ведет изнутри нашего лабиринта, значит… Значит, база, на которой бывают тетя Инга и папа, вовсе не под Одессой, а именно здесь!
Растянувшись на молодой траве, я стал следить сквозь кусты за обоими входами. Сперва вошел Витя. Он поступал в техникум и теперь, наверное, возвращался оттуда, подавленный трудностями и побледневший. Потом долго никого не было. А затем показался малыш Нильс. Он сжимал в кулачке длинную ярко-синюю ленту, а на другом ее конце выступал готовящийся в космонавты кот Эдик. Кто из них кого вел — было неясно. Нильс пытался присвоить руководство, но время от времени Эдик проявлял норов, и тогда, чтобы избежать конфликта, Нильс поворачивал свои потрепанные сандалии и бежал за котом… Они поравнялись с кустами, за которыми я скрывался, и дружно пустились ко мне. "Странно, как это они меня открыли? — подумалось. — Ну, у Эдика, предположим, нюх. А у Нильса? И с каких это пор они так меня полюбили?" А Нильс уже уселся на корточки возле моей головы и заверещал:
— Здрасте!.. Эдик проходит бег в поводке, это важно в условиях иных планет… Витька в техникум провалил, потому что большой, а балда, от него все кошки убегают… Ника Вознесенская рисовать теперь разучилась, — голосок у него был насмешливый (и вообще, этот другой малыш Нильс казался гораздо умнее нашего, напоминал даже чем-то моего Герку). — Девчонку Лизку, ту, что приехала весной, доставили назад, а ее мать оставили лечиться на базе…
— Стой! — у меня даже занемело внутри. — На какой базе?
И именно в этот миг я увидел папу. Папа пожимал руку старушке Татьяне Тарасовне. Пожал и пошел вместе с ней в ее подъезд. Появился он изнутри или с улицы? Вот за этим — самым главным — я и не уследил…
Теперь мне оставался только один Нильс. То есть с нашим глупеньким шестилеткой Нильсом я и говорить бы не стал. Но этот… Он таинственно повел глазами и шепнул:
— У нас во дворах, вот совсем где-то тут спрятана настоящая научная база. Честное слово!
И, насладившись произведенным впечатлением, продолжил важно:
— А знаешь, что на ней делают? Животных к космосу приучают! Как я — Эдика. Только у них — все дикие: медведи, тигры, инфузории…
— Кто-кто? — перебил я. — Инфузории? Ну ты даешь!..
Жаль, что он брякнул такую глупость! Не хотелось, чтобы правдивый, может быть, рассказ засорялся такой ерундой.
Он в ответ надулся:
— Инфузория — это микроба такая. Не хочешь слушать, так не надо.
Сразу, хитрец, почуял, что мне необходимо его послушать!
— Ну что ты, Нильсик? Я хочу.
— А тогда не дразнись… Без микробы в космосе тоже ведь нельзя… Всех зверей привозят к нам сюда и здесь тренируют.
Опять он понес ерунду, так что скучно стало разговаривать. Я возразил неохотно:
— Если привозят сюда, так почему мы их не видим?
— А вот в том-то и есть главный секрет. Зверей в какой-то тайный двор спускают. На вертолете. Спускают ночью, а навстречу шлют такой специальный лучик, тонюсенький-тонюсенький, бледный-пребледный… И на что лучик упадет, того становится не видно…
Вот тебе и малыш! Конечно, не то чтобы я всему поверил, тут еще надо разбираться и разбираться… Но что-то ценное здесь явно было.
— Скажи, Нильсик, а откуда ты это знаешь?
— Мне один человек рассказал. Он, когда надо, зверям лекарство носит. Вот он один раз на базу шел, а к нему пристал один, понимаешь? Любопытный такой балда, вроде нашего Витьки. Он идет, а любопытный — за ним. И пришлось ему тогда к моему деду зайти, чтобы, понимаешь, не показать любопытному дорогу…
Ну и дела! Ведь все было именно так: Юркий исчез у меня из-под носа как раз на той лестнице, где жил Нильсов дед!
— Да как он мог к нему зайти? Двери не отпирались, — этим утверждением я выдавал себя Нильсу, вполне он мог теперь догадаться, что любопытный балда вовсе не Витька, а я. Но он ничего не заметил, лишь буркнул:
— А дверь была отперта еще раньше. Я тогда развел костер у деда в пепельнице. А дед велел открыть окно и дверь, чтобы проветрилось.
"Как глупо я упустил тогда Юркого!" — подумал я.
— И твоему деду он тоже рассказал?..
— Ну что ты? Дедушка в комнате на диване лежал. А мы слушали в передней — я и Эдик.
Я посмотрел на Нильса и кота с чувством, похожим на зависть: ведь встретить человека с базы необходимо было не им, а мне.
— А знаешь, как Лизкину мать будут лечить? — донесся до меня Нильсов голосок. — А я знаю! На нее напустят этот тонюсенький луч, и она сделается невидимкой. А когда луч пропадет, она появится опять. А потом еще раз. И еще. И каждый раз она будет появляться не такая, как была, а чуть-чуть поздоровее. Потому что от тряски часть болезни из человека выпадает.
Опять я не понимал, где правда, а где выдумка. И спросил:
— От какой такой тряски?
— А ты попробуй стань невидимкой и появись. Тогда поймешь.
Он не мог, конечно, знать, что я давно это попробовал.
— Нильсик, а ты не видел, на чем увезли Лизину мать?
— Ее-то? На вертолете. У них вертолет-вездеход. Иногда он совсем похож на маленький автобус.
— И Лиза все знает?
— Что ты? Она ж разболтает. Ей перед взлетом шапку с ушами надевают на самые глаза…
— И там тетя Инга и мой папа?
— Тс-с-с! Это страшный секрет. Того, кто работает на базе, знать не должен никто!
Нильс произнес это свистящим шепотом, так что Эдик и я вздрогнули. Эдику, наверное, показалось, что где-то шипит враждебный кот. А меня поразили слова: "Знать не должен никто!" Не этим ли объясняется и то, что тетя Инга и дядя Олег скрывали, куда папа пошел, и то, что папа возвращается после полуночи, а мама не знает, где он ходил? Ведь раз «никто», значит, конечно, и не жена… Выходит, ни к какой Лидии папа не уйдет, и все хорошо, и зря старается другая тетя Нина…
Да, со всех точек зрения похоже, что эта база — от папиного института. Тем более папин институт изучает антиматерию, а другие измерения вполне ведь могут быть из антиматерии… Однако если мир, куда я угодил, сделан из антивещества, то я должен бы был в первый же миг взорваться — аннигилировать, обратиться в нуль. Папа говорил: именно так и происходит, когда антивещество и вещество соприкасаются между собой. Ну а если так не случилось, то, может быть, лучик превратил в анти и меня?..
Я быстро ощупал свои кеды, провел по щекам, поглядел на ссадину у коленки. Неужели все это теперь антивещество? Недаром мне в последнее время подумывалось, что и сам я стал какой-то немного другой… Но если вещество во мне и переменилось, то все равно я не сделался абсолютно похож на своего двойника — другого Валю Моторина. Другая мама это наконец почувствовала, вот уже раза три она заглядывала мне в лицо:
— А ты у меня, кажется, взрослеешь?
И Ида Савельевна — актриса с пятого этажа — тоже поглядывала на меня с любопытством. Догадаться об истине она, конечно, никак не могла и шептала маме:
— В нем просыпается нравственное чувство…
А нынче утром, я слышал, мама сказала папе:
— Он меня озадачивает!
По тому как она произнесла «он», я понял: говорят обо мне.
— Хи… А не ты ли утверждала, что он весь у тебя как на ладони?
— Когда это было-то?..
— С месяц назад.
— Возможно, — мама вздохнула. — Но за месяц он разительно изменился. Не к худшему. Но я не могу привыкнуть. И иногда мне чудится — его подменили…
— Что? Подменили? Ты сказала, подменили?
Припомнив эту папину фразу, я понял теперь задним числом, сколько в ней было тревоги и смутной догадки… Не означает ли это, что достаточно открыть всю правду другому папе? Ведь человек с базы — это как раз он и есть! Возьмет и поменяет меня на своего сына…
Все оказывалось удивительно просто. Я почувствовал себя так, будто нахожусь уже на обратном пути. Все во мне ликовало и пело так, что хотелось даже плакать.
И за всем этим я совсем позабыл про Нильса, а он все сидел на корточках и теперь был какой-то нахохленный. Еще бы! Ведь у него, такого крошки, то, чего я только опасался, случилось уже на самом деле: мама болела, а папы не было, считай, совсем. Хорошо бы забрать его с собой… Захотелось сказать ему на прощанье что-то ласковое. Вместо этого я почему-то ляпнул:
— У тебя локоть в глине!
— Ага. Я вымою. Или дед вечером вымоет.
— А мама где?
— На работе, а потом пойдет в поликлинику. Опять она кашляет.
Он сидел нахохленный и грустный, будто брошенный птенец. И вдруг спросил:
— Валь, а ты как думаешь, этим вот лучиком, что Лизкину мать, им ото всех болезней можно лечить?
Так вот почему Нильс знал о лучике так много! Мне захотелось вскочить, куда-нибудь бежать, нырять на морское дно, с кем-то сражаться и сделать вообще что угодно, лишь бы этому малышу стало повеселее.
— Подожди, — пообещал я. — Скоро я это выясню.