Зрителей было немного — человек двадцать постояльцев отеля, в основном из Латинской Америки. Смуглые сеньоры с черными усами и бугристой кожей, яркие, как орхидеи, сеньорины, чьи обжигающие черным пламенем взгляды убийственно дисгармонировали с нежно-сиреневыми волосами, модными в этом сезоне. Когда Дик вошел, по женщинам прокатилась легкая волна возбуждения: сухопарый, подтянутый, невозмутимый и уверенный в себе американец им явно понравился. Дик метнул взгляд в симпатичную сеньорину с более откровенным, чем у других, декольте. Она призывно улыбнулась, прикрывшись ладошкой вместо веера, а сидящий рядом с ней кабальеро гроано ощетинил усы, обнажив желтые прокуренные зубы. Ну чистый иллюзион, подумал Дик. Ему рассказывали, что раньше на сеансы хилеров сбегались сотни любопытных. Но, очевидно, любое, даже самое экзотическое зрелище приедается.
Из вторых дверей показались двое слуг в бордовых куртках и белых шортах. Бесшумно ступая босыми ногами, они приблизились к низкому длинному столу у окна, накрытому свисающей до пола, звенящей от крахмала простыней. Один придвинул к этому ложу стул с простой деревянной спинкой, другой поставил на пол белый эмалированный таз, затем оба снова отошли к двери.
Вошел хилер. В белой рубашке с короткими рукавами, худощавый и низкорослый, он казался совсем юным, почти мальчиком. Это впечатление пропало, когда Дик увидел его глаза твердые, цепкие, немигающие. Глаза много повидавшего, умудренного жизнью человека. Обежав взглядом собравшихся, он отыскал немца в углу и скупым жестом пригласил к себе. Толстяк судорожно дернул головой.
— Я потом. За господином. Если господин ничего не имеет против.
Сеньорины взволнованно заколыхались. Хилер перевел взгляд на Дика. Тот пожал плечами и, стараясь ступать твердым шагом, направился к столу. Только сейчас он увидел висевшее над ним распятие. Хилер, как и большинство его коллег, был католиком. Почему-то Брауну стало легче от этого: он и сам был католиком, хотя уже и не помнил, когда последний раз ходил в костел.
По знаку хилера он снял рубашку и хотел было лечь на стол, но врачеватель придержал его. Дику показалось, что в его плечо впилась клешня робота: пальцы у хилера были поистине железными. На вполне сносном английском он объяснил, что операция несложная и нет необходимости ложиться. Пациент должен сесть на стул и крепко обхватить руками спинку.
«Он меня гипнотизирует, — понял Дик. — Эти пальцы, впившиеся в плечо, усилие, с которым я должен прижиматься к стулу, — все это концентрирует меня на боли в спине и груди. Это как местный наркоз. Теперь он может вскрыть опухоль чем угодно, хоть обломком бритвы, спрятанным между пальцами, и я ничего не почувствую».
В этот момент хилер отпустил его плечо и начал читать молитву. Сеньорины сложили ладони домиком и благочестиво потупили очи. Дик невнимательно слушал полузабытый текст, ощущая, как проходит боль в плече. Грудь тоже не болела — он вовсе не так сильно прижимался к стулу, как велел хилер. Тот кончил молиться, и Дик снова ощутил на себе его железные пальцы.
Хилер сжал одной рукой его лопатку, будто хотел вырвать ее, а другой впился прямо в опухоль. Дику показалось, что в него ударил артиллерийский снаряд, так кошмарно было ощущение раздираемого тела и острой нестерпимой боли. Из глаз брызнули слезы, он еле подавил крик. Но длилось это мгновение. Затем Дик почувствовал, как пальцы вошли в его тело, сделали быстрое вращательное движение, дернулись обратно, и вот уже в таз шлепается какой-то розовато-белый скользкий комок. Хилер провел по его спине куском ваты, тут же окрасившемся кровью, швырнул его в таз и легким шлепком дал понять, что операция закончена.
«Так и есть, он вскрыл жировик чем-то острым, надеюсь, предварительно продезинфицировав лезвие, — усмехнулся про себя Дик. — Потому и кровь. Но как он теперь объяснит разрез на коже?»
Он поднялся со стула. Боли уже не было, только ощущение какой-то потери. Улыбающийся слуга поднес два зеркала. Дик увидел свою спину. Жировика не было, но не было и шрама. Имела место гладкая белая кожа, разве что чуть покрасневшая там, где раньше вздувалась опухоль. Если и произошло жульничество, то на высоком профессиональном уровне. Дик почувствовал себя так, будто его нахально обвели вокруг пальца. Зато окружающие неуверенно зааплодировали.
Очередь была за немцем. Он неловко поднялся со стула, растеряно оглядываясь на женщин. Его мучнистые щеки порозовели, ноги, казалось, приросли к полу. Дик смотрел на него, не понимая, и вдруг догадался: немцу же требовалось удалить аппендикс. Вот это номер, развеселился он. Придется сеньоринам разочарованно удалиться.
То же, видимо, подумал и врачеватель. На ломаном испанском он извинился перед дамами за операцию, которая невольно подвергает испытанию их застенчивость. Впрочем, добавил он, те, кто пришел сюда с чисто познавательной целью — убедиться, что филиппинская хирургия не фокус, не жульничество, конечно, могут остаться. Для них оперируемый уже не мужчина, а объект исследования. Удивительно, но оказалось, что все дамы явились сюда именно с познавательной целью — скромно потупив глаза, они непоколебимо остались в креслах, заставив нахмуриться своих спутников. Увы, женский диктат опрокинул уже и Южную Америку, ухмыльнулся про себя Дик. Бешеным кабальеро только и остается, что шевелить усами. Убедившись, что дамы и не думают удаляться, немец, оглянувшись на жену и дочь и получив от них молчаливую поддержку, довольно решительно скинул одежду и, оставшись в голубых трусах с розовыми цветочками, не лег, а обреченно рухнул на зазвеневшую простыню. В тишине только жалобно скрипнул стол. Затем прозвучала короткая молитва.
Хилер сумел сделать так, что стыдливость дам не подверглась испытанию. Несколько секунд он пристально смотрел на распростертое тело, потом, кинув пальцы на пухлый живот, начал осторожно, но сильно ощупывать его. Кожа немца пошла пупырышками. Дик, оставшийся у стола, смотрел во все глаза, твердо решив не поддаваться массовому гитгаозу, который, по слухам, применяли филиппинские врачеватели. Внезапно рука хилера напряглась и ушла в живот больного. Раздался громкий чмокающий звук, будто лопнул нарыв. Дик отчетливо видел, как расступилась молочно-белая кожа и вокруг смуглого запястья обвился розовый ободок. Кровь, подумал он. Тут уже без обмана. Но до чего же ее мало! Немец закряхтел. Дик, вспомнив собственные ощущения, от души ему посочувствовал. Рука хилера все глубже уползала в тело. Лицо врачевателя окаменело, глаза превратились в щелки, по щекам скатывались мутные капли пота. В напряженной тишине слабо охнула какая-то сеньорина, очевидно, с богатым воображением. Внезапно хилер резко повернул руку и выдернул ее. В таз шлепнулся кровавый комок. И вот уже врачеваталь вытирает ватой живот немца, и на коже нет никакого шрама.
А ведь шрам должен был быть. За ничтожное мгновение, когда рука хилера покидала тело. Дик разглядел отверстые края раны и перламутровые внутренности, залитые пенящейся кровью, Разглядел он и еще что-то. Это я уже видел, понял он. Не дырку в животе, но что-то похожее. Что-то вот так же мелькнуло передо мной. Но где? В Корее? Во Вьетнаме? Картина, которую он пытался вспомнить, скользила мимо сознания, и нельзя было ее схватить, остановить, рассмотреть. Он не мог даже сосредоточиться: мешали загалдевшие сеньорины. Немец попытался встать, но хилер удержал его.
— Нет, нет, нельзя, — сказал он. — Сейчас принесут носилки и доставят вас в номер. Денек придется полежать.
«Денек, — подумал Дик. — А при обычной операции аппендицита — неделю. Завтра же поговорю с этим бюргером, как он себя чувствует».
Он лично чувствовал себя обманутым: так и не понял, действительно ли рука хилера уходила в тело больного или это ловкий трюк. Мучила и тень воспоминания, которое он так и не успел ухватить. И Дик чувствовал, что это был самый важный момент в операции — что-то очень знакомое, уже однажды поразившее его.