Annotation
Царит в Параллелях закон - ночь пришла, заряжай ружьё да спи в один глаз, а коли по темникам заплутаешь, так и поминай, как звали. Всё здесь не слава богу - в Шестой, говорят, оживают покойники, Мутноводье глотает народ, а в Тринадцатой как обычно гремит, да так, что дрожат все окрестные сёла. Есть и туман тут, непростой, необычный, как увидишь, так обходи стороной. Там вон, за Выселками, Свистелка - редко выскочит из неё потусторонняя тварь, осклабится мшистым рылом, и тут же юркнет обратно, завидев первых людей. Никогда б, наверное, Витька Стрельников не подумал, что окажется в этом аду. Ну а какой же ад без чертей, которые, как известно, всегда за спиной...
Щукин Илья
Щукин Илья
Глава Первая. Синюха
"Взял чёрта в лодку - греби до берега..."
Народная Поговорка
ГЛАВА ПЕРВАЯ
СИНЮХА.
Дом у Витьки, что бункер: окна в нём большие, наглухо перекрытые решётками толщиною в палец - такие ни зубами не прокусишь, ни лбом не прошибёшь, только обложить да рвануть; дверь так вообще голимая железяка, хоть таран гони, а всё равно не пробьёшься. За такими дверями самого чёрта брани - и тот, зараза, пообломает рога. Это, конечно, всё шутки шутками, только не зря Витька Стрельников окопался по самые гланды. Хата у него потому и выдалась крепкая, что ломились в неё люди далеко недобрые. И даже совсем не люди...
Вот и лежал он посреди ночи и вспоминал, чтоб ещё такого в ней натворить, но мысли не шли, потому что и окна, и чердак, и всё укрепил как нужно. И при этом жутко боялся - даже здесь, в своём неприступном бункере.
Боялся их - параллельных...
Но Витька силой вернулся в свою крепкую голову, понимая, что страхом дело не решишь. Зинка, любимая жена, лежала рядом, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Подтянувшись, он сел на постели, взял со стола пачку папирос и закурил. Зинка открыла глаза и взглянула на его худую спину. Был на ней шрам шириною в ребро ладони, а откуда - уже и не вспомнить.
Какой-то недобрый кашель доносился из детской; только услышав его, он и сам невольно прокашлялся.
- Чё не спишь-то, Вить? - тихо шепнула жена.
Вместо ответа он глубоко затянулся, выпустив дым, и только потом сказал:
- А ты чё не спишь?
- Да кашель этот, - Зинка всхлипнула, глаза у неё заслезились, как у собаки. - Не уймётся всё.
- Молока вон дай, - он стряхивал пепел в жестянку. - И мёда побольше.
- Куда ещё молока-то? - она приподнялась на локте; Витька взял её за руку и понял, что жена волновалась. - Ты хочешь, чтоб у него вообще почки лопнули?
- Нет, не хочу... а горчичники?
- Толку от них...
Пробежался как-то раз Ванька по дикому полю, что за дорогой, а там и свалился пластом. Четвёртый месяц шёл кашель, да такой, что хоть вешайся. Даже к Федосье, местной знахарке его сводили: творила она с мальчонкой всякие фокусы, давала травяные отвары, даже камни прикладывала, но заразу так и не убрала, а потом и сказала, что хворь-то, мол, необычная, нечеловеческая, и народными средствами такую не возьмёшь.
- Федосья чё - спрыгнула?
- Судя по всему... да ты не переживай, сами как-нибудь, ручками...
- А кто тебе сказал, что я переживаю?
- Да никто, - она положила руку ему на спину; ладонь у неё была тёплая, гладкая, как шёлк. - У тебя ж на лице всё написано.
- У меня вот чувство странное, внутри всё сжимается. Так вот прям и чувствую, что что-то сейчас случится.
- Тихо как-то, - она зевнула, слушая тишину. - Как перед грозой, да?
Витька, докурив, бросил бычок в жестянку.
- Да, как перед грозой... у нас как затишье в Параллелях, так худа и жди.
Трещали в печке дрова и тёплый, багровый полусумрак неторопливо растекался по дому: всё у Витьки было под рукой - погреб, банька, дворик на две с половиной сотки, а там сорняки да полынь.
Поднявшись с постели, он наощупь забрался в домашние тапки и тихо прошёркал к окну, а снаружи хоть выколи глаз, но где-то там, в этой страшной, неземной темноте была и дорога, и Выселки, и много чего другого.
- Темнотища, - он даже кусты перед забором не увидел. - И луна как назло не вышла.
- Выходной у неё, - Зинка потянулась, сцепив ладони. - Вот и не вышла.
Стрельников, осторожно придерживая штору одной рукой, посмотрел настенные ходики; те всё тикали и качались: три на них, кажется, стукнуло.
- Всё, цыплёнок, хана - щас опять, зараза, прискачет...
- Ой, да ты что, - испуганно кутаясь в шаль, она поднялась и пробежала к нему. - Только знаешь, что я заметила?
- Что?
- А что Ваньке легче становится. И спит он лучше в эти часы. Я всё думаю, может он это - помогает как-то, а, Вить?
- Зин, да как оно помогать-то может? Видел я рыла эти в Свистелке - в такие рыла только с ружья по пьяни долбить.
- Да ну тебя... сам он что ли?
Витька опёрся руками на подоконник, и насилу сдавил его пальцами:
- Не выдумывай.
- Так я бы не выдумывала, если б один раз случилось, - Зинка вдруг покраснела; она всегда краснела, когда волновалась. - Так это ж каждый день теперь - целый вон месяц уже. Злой ты, Вить...
- Ещё бы, побудешь тут добрее с такими рылами, - он пытался хоть что-нибудь увидеть, но над ними, словно занавес, протянулось чёрное небо, на котором ни луны, ни звёзд. - Это, между прочим, из-за них у Ваньки эта зараза появилась. Они сюда всю эту дрянь притащили, такую, что ни одно земное лекарство не вылечит...
Но вдруг он замолчал и очень сильно, как можно крепче обнял жену. Пахла Зинка свежим облепиховым маслом и собой, разумеется, тоже пахла. Ему стало душно. Он почти неслышно приоткрыл окошко и прислушался. Тихо снаружи: ни собак, ни сверчков, ни ветра - всё равно, что в склепе, и жутко темно.
Целый месяц приходил к ним параллельный... приходил по ночам, когда Выселки спали, взбирался на водяную цистерну возле забора, и, чтобы не шуметь дворовой полынью, прыгал оттуда на крышу, и вот тогда это всё и начиналось. Зинка сразу тогда смекнула, что кашель у Ваньки слабел каждый раз, как оно находилось рядом, но Витька не верил. Всё ссылался на крайнюю впечатлительность жены.
Царит в Параллелях закон: ночь пришла, заряжай ружье да спи в один глаз, а коли по темникам заплутаешь, так и поминай, как звали; хорошо, если отделаешься царапиной, хуже, если какой-нибудь хренью, от которой и сдохнешь, как та собака. Так вот и пропадали самые смелые, а кто боится - себя бережёт. Надумал лесами шастать, будь готов ко всему, а услышишь рёв или чего похуже, так без оглядки лети домой. Есть и туман тут, непростой, необычный, как увидишь, так обходи стороной. Киселём его прозвали в простонародье. Такое, бывало, находили в этих киселях, что и описанию с трудом-то поддаётся. Тянулись они среди прогалин и логов, по равнинам и дремучим лесам, неподвластные ветру и фонарю. Вот такой вот чудо-кисель: редко выскочит из него потусторонняя тварь, осклабится мшистым рылом, и тут же юркнет обратно, завидев первых людей.
Родина киселя это, пожалуй, Двенадцатая - там тебе и гать, гнилая и скользкая, и всякая живность, как наша, так и чужая. Кочки там, говорят, с лошадиную голову, камыш, что стена, чёрный, отдающий трупным зловонием. Был однажды Корнилыч. Приспичило ему, понимаешь, кабана ухлопать, и не где-то, а прямо на топях; ушёл-то целёхонький, а вернулся весь белый да еле живой, кое-как дохромал до Пихтовки, а там его местные отогрели, только спасти не смогли - он уже тогда до ручки дошёл. Всё бредил про каких-то мохнатых: из жижи болотной, говорил, как ночью поднимутся, так вой и закатят. А потом и пальнулся в своём же хуторе.