Александръ Амфитеатровъ
Сіонъ
Большая сѣрая деревушка высоко взмостилась по желтой горѣ, - одной изъ самыхъ красивыхъ, по изящнымъ очертаніямъ вершины, на всемъ протяженіи военно-грузинской дороги. Эту гору точно не земля родила, а люди для забавы обтесали въ стройный кіоскъ — легкій и воздушный, даромъ что облака ходятъ по его вершинѣ, и надо сутки убить, чтобы обойти кругомъ его подошву. Въ бокахъ кіоска, высоко надъ деревушкою, чернѣютъ пещеры, остатки древнихъ каменоломенъ. Изъ сіонскаго камня построены почти всѣ церкви между Млетами и Владикавказомъ; еще при царицѣ Тамарѣ, - этой грузинской Семирамидѣ (XI вѣкъ), — брали здѣсь камень. Есть на Казбекѣ Стефанъ-Цминда — та самая заоблачная келья, о которой мечталъ Пушкинъ, и у стѣнъ которой похоронилъ свою Тамару Лермонтовъ. Построилъ ее богатырь-разбойникъ съ Сіонской горы. За восемь верстъ отъ Казбека ломалъ онъ камень и носилъ на плечахъ на заоблачную вышку, нечеловѣческимъ трудомъ искупая свое кровавое прошлое. Долго это дѣло дѣлалось; по одному камню въ день едва одолѣвалъ грѣшникъ, при всей своей богатырской силѣ! Наконецъ, стала изъ того камня на Казбекѣ церковь, простились разбойнику его грѣхи, и онъ умеръ въ мирѣ съ людьми и Богомъ. Такъ разсказываютъ въ аулахъ Сіона и Казбека. Въ настоящее время пещеры каменоломенъ служатъ хлѣвами для баранты. Въ одну изъ нихъ входитъ тысяча восемьсотъ барановъ; другія менѣе уемисты.
Я приближался къ Сіону пѣшій. Время было полуденное. Въ горахъ шла косьба; аулы стояли пустые, точно мертвые. Великанъ-овчарка, единственный стражъ покинутаго жителями селенія, уныло бродила по ввѣренному ей району; я издали видѣлъ, какъ она перепрыгивала, по плоскимъ крышамъ саклей, съ улицы на улицу или, вѣрнѣе сказать, съ одного яруса Сіона въ другой. Она почуяла меня по вѣтру, бросилась мнѣ на встрѣчу, стала на границѣ своихъ владѣній и зарычала, щетиня бѣлую шерсть. Пройти, значитъ, нельзя. Горныя овчарки имѣютъ характеръ серьезный. Еще вопросъ, съ кѣмъ опаснѣе схватиться — съ мелкимъ ли казбекскимъ медвѣдемъ, увальнемъ и порядочнымъ трусомъ, или съ грузинскою овчаркой — могучей, быстрой, безстрашной. Въ Коби овчарки, среди бѣлаго дня, трепали меня не на животъ, а на смерть; напрасно рубилъ я ихъ своей тяжелой дорожной дубинкой съ желѣзнымъ топорикомъ, вмѣсто набалдашника, — проклятыя только больше свирѣпѣли; не помогъ и револьверъ… Если бы на мои выстрѣлы не прибѣжали пастухи, хозяева овчарокъ, мнѣ не уйти бы живому. А и стрѣлять то опасно: горцы своими собаками дорожатъ, какъ родными дѣтьми, и за убитаго пса легко поплатиться, если не жизнью, то увѣчьемъ.
Въ виду такого опыта, я философически усѣлся на камень, саженяхъ въ пяти отъ овчарки, распаковалъ свой дорожный ранецъ и принялся завтракать, а овчарка не менѣе философически улеглась на солнечномъ припекѣ, не спуская съ меня внимательныхъ глазъ. Горцы собакъ совсѣмъ не кормятъ: чѣмъ кормить? самимъ есть нечего! Тѣмъ не менѣе, отъ чужого человѣка вѣрные звѣри ни за что не возьмутъ пищи. Отчего? — принципъ ли у нихъ такой собачій или но многократному опыту псовъ — сродичей и знакомцевъ — они боятся отравленія, — кто ихъ знаетъ. Я пробовалъ бросать своему стражу кусочки холоднаго ростбифа, но стражъ только косилъ на нихъ налитыми кровью глазами и рычалъ — и гнѣвно, и жалобно вмѣстѣ. Должно быть, въ эти минуты искушенія онъ глубоко меня ненавидѣлъ.
Подошли сіонцы — косцы съ горы Ахалциха — и освободили меня изъ подъ караула. Овчарка мгновенно превратилась изъ врага въ друга, завертѣла хвостомъ и съ голоднымъ проворствомъ подобрала разбросанную мною говядину.
Сіонъ — селеніе священное; его чтутъ и мусульмане. Его церковь — какъ бы отдѣленіе тифлисскаго Сіонскаго собора, этой «Божьей крѣпости», твердыни христіанства въ Закавказьи. Церковь хевскаго Сіона, говорятъ, построена еще царицей Тамарой. Впрочемъ, здѣсь всякое зданіе, если ему за сотню лѣтъ, ложится на совѣсть этой многотерпѣливой Тамары. Въ церкви бѣдно и скромно. Показали мнѣ два-три складня старинной чеканки, древній серебряный крестъ и паникадила, пожертвованныя однимъ изъ второстепенныхъ героевъ послѣдней турецкой войны, — и все тутъ. Въ древностяхъ я ничего не понимаю, паникадила плохи, а архитектура церкви ничѣмъ не отличается отъ архитектуры другихъ грузинскихъ церквей: всѣ онѣ — на одинъ ладъ, всѣ — кубышками, и красивы бываютъ только тогда, когда онѣ громадны. Лишь весьма большіе размѣры — какъ у храмовъ Мцхета, напримѣръ, — придаютъ имъ величіе и внушительность.
При Сіонѣ есть священная роща. Это чудесная чаща дуба, тополя, рябины, акаціи — чаща заповѣдная и запретная.
— Мы изъ этой рощи даже сучка на палку не беремъ, — объяснялъ мнѣ церковный староста, — Божья роща. А позволь отсюда дрова возить, завтра бы стало голое мѣсто. У насъ лѣса нѣтъ. Въ Капкай [1] за дровами ѣздимъ.
— А охотиться здѣсь позволяется?
— Какъ же нѣтъ? Безъ охоты насъ звѣрь одолѣлъ бы.
— Чекалки?
— Чекалка — какой звѣрь! У насъ большіе волки водятся. Казаки изъ форта сказываютъ, — какъ у васъ въ Россіи. На дняхъ одинъ у насъ убилъ рысь, а прошлою ночью самка подходила къ деревнѣ, кружила около баранты. Нашъ Димитри палилъ по ней, ранилъ… пошелъ теперь по крови искать слѣда… Вотъ онъ самъ идетъ…
Подошелъ Димитри — молодой стройный парень, оборванецъ съ очень недурною двухстволкою за плечами. Завязался быстрый разговоръ по-грузински, да еще на горномъ нарѣчіи; я мало что понималъ.
— Нашелъ Димитри рысь, — обратился ко мнѣ староста по-русски, — сдохла. Подъ лопатку пуля пошла. Диво, какъ ушла она въ лѣсъ живая.
— У рыси шкура такая, — возразилъ Димитри:- она не даетъ крови сильно течь, затягиваетъ рану. Если рысь сразу не упала, у нея всегда хватитъ силы добраться до своего мѣста.
— Шкуру дралъ? — спросилъ староста. — Вотъ господинъ купитъ.
— Нѣтъ. Что драть? гнилой звѣрь. Полдня на солнцѣ пролежалъ, — никуда не годенъ. Мѣхъ — какъ пухъ — лѣзетъ и къ рукамъ пристаетъ… Батоно [2], - обратился ко мнѣ Димитри, — я и котятъ нашелъ… купи котятъ!