- До свидания, Александра.
Я иду домой и пишу море. Берег, тюльпаны, домики. Красное на желтом. У домиков вялится на солнце рыба. До самого утра.
***
Я возвращаюсь с работы все позже. Я смотрю, как Надим встречает Рамилю во дворе депо. Он заходит за ней каждый день, и Рамиля больше не запрокидывает голову к моему окну. Мы почти не видимся, даже на выходных. Даже в деповской столовой - Рамиля теперь работает на полставки и приходит только после обеда. Ей нужно хорошо питаться и много отдыхать - для малыша. И она очень занята - скоро свадьба. Тетя Гульзифа уже заказала белое платье. После свадьбы Рамиля перестанет работать.
- Ты, Сания, будешь вот в таком, сиреневом. Тебе пойдет. Только юбка будет длиннее, не как тут, - тетя Гульзифа перелистывает страницу каталога и негодует: - Ай, ты только посмотри, как коротко, совсем стыд потеряли! Сделаем тебе прическу, наденешь хорошие часы, золото... Я тебе дам, на все время свадьбы. У родителей не проси, ты мне как дочка.
А мне нравится девушка на фотографии. У нее классные ноги, красивее даже, чем у меня. Не говоря уже о бедняжке Рамиле. Я беру карандаш и медленно заштриховываю тонкие бедра, идеально ровные коленки.
- Так хорошо, тетя Гульзифа?
Время тянется бесконечными нитями. Паутина, беззвучно разматывающаяся из брюшка зеленоватого паучка. Он торопливо приближается к столешнице. Откуда-то сверху. Может быть, прямо с самого неба, сквозь антенны, крышу и безукоризненно яркие, невыносимо скучные потолки. Если его сейчас не сдует сквозняком, все будет хорошо...
- Сания! Ты опять где-то витаешь! Ужас, какая ты рассеянная, что с тобой станет в этом мире, клянусь, я даже не знаю. Когда уже наконец и тебя выдадут замуж?
Каталог падает на стол, исчезает небесный паучок - а может, он мне просто привиделся? Ветер сбрасывает и расплескивает по полу отчаянно сопротивляющиеся бумажные листы, с оглушительным грохотом захлопывает дверь.
Тетя Гульзифа хватает свою и мою сумки и тащит меня на лестницу. Потом на улицу. В магазин, в автобус, в электричку, снова в автобус. Усталые и потные, мы выходим около дома. В пронзительно медленный летний вечер. У моего подъезда на скамейке развалился огромный кот. Рыжий, ленивый, пузатый. Как аквариумная золотая рыбка. А у соседнего - стоят Надим и Рамиля. Ее лицо слегка пополнело и будто светится изнутри, а волосы заплетены в одну гладкую косу.
Рамиля с матерью поднимаются по острым ступенькам. Их ноги совершенно одинаковой формы, даже странно, ведь они не ровесницы. И слишком толстые щиколотки... Я слышу, как Надим идет вслед за мной, но вдруг он оказывается рядом.
- Как у вас дела, Александра?
Рамиля оборачивается на звук его голоса и счастливо улыбается. Щеки ее раскраснелись, и она слегка запыхалась. Осталось всего два этажа. От Надима пахнет радугой. Волосы падают ему на лоб, черные и блестящие, и он неторопливо убирает их тонкими неровными пальцами. Белыми. Белые пальцы, белые пятнышки на ногтях, белая рубашка. И радуга. Время тянется еще медленней, останавливается, растворяется в теплой сиреневой истоме. Зеленоватые паучки в голубом небе плетут паутинки. Привычно разматываются кремовые шелковые нити. Тянутся, летят, опускаются к земле, где в миллионах домиков стоят миллионы аквариумов. И миллионы золотых рыбок глупо таращатся миллионами плоских глаз, хищно раскрывают миллионы крошечных ротиков. Остался один этаж. И еще один пролет. Последний.
- Рамиля говорит, что вы художница. Может быть, вы когда-нибудь покажете мне свои картины?
- Может быть, - отвечает кто-то моим голосом. И тут же начинает прощаться и отнекиваться. Ссылаться и оправдываться.
- Ну, тогда пока.
- Иди, доча, поздно уже. Завтра забегай.
- До свидания, Александра.
Я спускаюсь на несколько пролетов вниз и прислоняюсь к холодной стене. Передо мной расплывается выцарапанное по грязно-зеленой штукатурке неприличное слово. Наверное, это про меня.
***
Ветер швыряет в стекло растерзанные дождями листья. В октябре они совсем слабеют и не могут больше держаться за ветки. Оголенные деревья неожиданно оказываются черны и зловещи. В который раз я ловлю в себе это глупое удивление - под мягкой радостной зеленью скрывается изломанно застывшее, твердое! Я рисую тюльпаны на черном бархате. Выписываю блики на маленькой ракушке с ослепительной жемчужиной внутри. Когда створки раздвинуты, это значит, что ракушка умерла. Но ведь потом остается жемчужина.
На диване сидит Рамиля. С тех пор, как мои родители снова разъехались по командировкам, она торчит здесь каждое воскресенье. Поглаживает выпяченный живот и непрестанно боится. Боится всего на свете: дождя, ветра, простуды, зимы, осени, автоаварии, пожара, газа, землетрясения. Лицо у нее в шелушащихся пятнах, нос распух, а глаза то и дело наливаются слезами.