- А что, если он меня бросит? Что будет с моим ребенком! Ай, алла!
Ноздри Рамили дрожат, по щекам катятся свежие слезы. Покрасневшие пальцы суетливо движутся и посверкивают впившимся в кожу золотом.
- Санечка, я умру, обязательно умру! Мне так страшно.
Тетя Гульзифа тысячу раз говорила мне сразу отправлять ее домой. Но Рамиля не хочет оставаться по воскресеньям в доме Надима.
- Они опять все дома, и еще гости, и знаешь, эта апа... Я ее боюсь... Они хотят назвать моего сына Сирази, представляешь? В честь какого-то там покойного старого друга. А он... Он ничего не говорит. Может быть, он меня больше не любит? Что же будет с моим ребенком!
С громким треском ломается кисточка у меня в руке, и я кидаю половинки в коробку со старыми красками. На меня укоризненно смотрит измятый тюбик кадмия красного. Да нет, он смотрит в пустоту, ведь все краски в этой коробке давно закончились. Тюбики опустели, стали ненужными и умерли. Как ракушка. Съежились и окоченели. И ничего не видят и не чувствуют. Им хорошо. Или никак. А ветер все швыряет в стекло холодную грязную воду. Сирази...
- Миля, ну что плохого в этом имени?
- Я боюсь! Вдруг у меня родится какой-нибудь урод! Меня все проклянут. Я и так опозорилась - забеременела до свадьбы. И там апа... Она даже по-русски не говорит! И ты ко мне совсем не приходишь.
Это правда. Как же я могу... Да и зачем? Я вижу его в депо; он идет по двору и поднимает лицо к моему окну. У меня раскатываются по столу карандаши, рвется бумага, графики ускользают в ненужные стороны, вылезают за рамки, ползут разноцветными змейками. Воздух насыщен запахом радуги, он оглушает, кружит, уносит, и трудно оторвать взгляд от постылых стрелок настенных часов. Они замерли сонными рыбами и почти не двигаются.
Надим ждет у проходной, ему нужно навестить тетю Гульзифу, это хорошо - навещать дом родителей жены, вежливо говорить, много улыбаться, иногда приносить подарки. Мы долго-долго, очень-очень долго шагаем по парку, зеленому и желтому - летнему, желтому и красному - осеннему. Галки с любопытством склоняют набок серые головы, переступают бледными сиреневыми лапками. На облупленной скамейке нехотя щурится рыжий аквариумный кот - его лапок не видно совсем, они подобраны под пышную белую грудку. У меня дрожат колени и перехватывает горло. Мы заходим в парящий теплой сыростью подъезд, Надим сжимает мои руки, привлекает к себе, касается губами щеки.
- До завтра, Сания.
Мне не приходится вставать на цыпочки.
***
Оказывается, я ждала такого звонка.
- Санечка, - плачет Рамиля. - Санечка, приходи... Наши уехали в город до завтра, а я встать не могу, у меня кровь. Столько крови... Мне страшно, приходи скорее. У Хайрулиных есть ключ.
Что-то стучит, побрякивает, шипит, и трубка умолкает. Ничего нет, даже гудков.
Тетя Гульзифа тоже в городе - Раису с дочкой положили в больницу. Я быстро одеваюсь и спускаюсь в декабрьскую ночь. Над безлюдной площадью светятся гигантские цифры, неубранный снег горит тремя кровавыми кругами. Я отворачиваюсь и чуть убыстряю шаг.
В парке темно - фонари давно перебиты. Наверное, мне должно быть страшно, но я ничего не чувствую. Совсем ничего, совсем. Даже холода - а ведь забыла надеть шапку и рукавицы. Я медленно бреду по припорошенной снегом дорожке, вдыхаю обжигающий морозом воздух. Ветра нет, и луна расчертила сугробы лиловатыми тенями деревьев. Даже пеньки отбрасывают пятна. Каждый. Каждый человек имеет право... У каждого человека должно быть... Или нет? Тюбики с красками иссякают, и их выбрасывают в коробку для мусора. Ракушки умирают, и остаются жемчужины. Но ведь не все жемчужины находят, правда?
А помнишь, в девятом классе мы решили уехать в Казань и выйти замуж за близнецов? И жить всем вместе, в одном доме, и чтобы все было одинаковое? И как ты говорила, что муж станет называть меня Лала, тюльпан, и что татары женятся на русских, потому что главное в настоящей любви - это сама любовь, а все остальное неважно, все-все-все, абсолютно все. Не-важ-но.
Скоро утро, а у Надима горит свет. Я слишком хорошо знаю эти окна. Странно не видеть в них мелькание силуэтов. Я бесшумно ступаю по лестнице, трогаю блестящую ручку двери. Надим... Белая кнопка поддается не сразу, но внутри наконец резко дребезжит. Тишина разлетается невидимыми осколками, но лишь пока не отпустишь звонок. Тогда осколки возвращаются и смыкаются в прозрачную розу. Или тюльпан. Кадмиево-красный. Как растекшаяся по полу кровь. Наверное, я больше не буду рисовать. Для чего нужны ненастоящие цветы, рыбки, домики, крошки? Ненастоящие люди? Лестничная площадка пахнет кошачьей мочой. Я снова и снова прислушиваюсь к сердитому электрическому жужжанию в квартире. Раз-два, раз-два-три. Ррррра-а-а-а-азззз... Тишина не уходит. Я делаю несколько шагов и звоню в другую дверь.
Если у нас будет сын, я назову его Сирази.
2007