plaudern, и английское chat, и итальянское chiacchirare un po… ты уже догадался
читатель… правильно… как говорят на хорошем русском языке: поговорить,
чуть поговорить в антракте, расслабиться, ведь говорить – не мешки таскать.
Антракт и существует для того, чтоб не таскать мешки, и надо быстро, быстро,
быстро… потому что он (антракт) неотвратимо закончится и придётся снова, и
это неотвратимо, придётся таскать мешки.
1«Приглашение на казнь».
42
Неотвратимо (что бы мы о нём ни говорили и ни придумывали) время. На
что только время, в своё время, ни насмотрелось, чему только на своём веку оно
ни наудивлялось, чему ни нарадовалось, чему ни наогорчалось и чему даже, ни
назавидовалось. Но всегда оно неизбежно настигало. И даже, если даже и очень
жалко было, всё равно проходило мимо и шло дальше.
А любовных историй (читай сиреневых) – столько промелькнуло оно…
Сейчас уже и не всё припомнишь… конечно, нашей сиреневой истории далеко
до тех сиреневых историй, которые могли остановить внимание такой вечно-
бесконечной величины, как Время, хотя с другой стороны, по правде говоря,
бессмертных и вечных часто останавливает и удивляет то, что у преходящих и
смертных случается на каждом шагу и является их – просто жизнью.
Вот и сейчас – цвела сирень и так настойчиво, и призывно, что Время не
смогло не остановиться и не взглянуть, что же там происходит.
Давали драму… то ли «Рождение Пандоры», то ли «История Пандоры», то
ли «Пандора Одарённая».
Красивая женщина…так её и запомнило Время.
Можно спорить… красивая… нет?
– Женщины бывают красивые и некрасивые…
– Нет, женщин некрасивых не бывает…
– Правильно! – это у мужчин бывают дурные вкусы…
Настоящая сиреневая история. Господин Время (оно тогда ещё было
молодым… а кто скажет, что теперь оно старое?), господин Время, пролетая, не
мог не остановиться и не посмотреть такую красивую пьесу о такой красивой
женщине…
Цвела сирень. Как всегда цвела так, что сильфы и эльфы заходились от неё.
Она цвела так, ещё с тех пор, когда чудовищный, рогатый и одуревший от
похоти бог Пан пытался прижать её, ещё Сирингу, ещё голенастую нимфу, к
додонскому дубу и изнасиловать без всяких правил – жестоко и больно, по праву
хозяина леса и луга и по своей злобной неразборчивости. У неё не было выхода
– она отбивалась и царапалась, а он срывал с неё редкие одежды, и, на пике, на
грани, когда уже не вскрик, но ещё не крик, она взмолилась к богам, и они её
сделали сиренью. В отместку она стала издавать такой аромат, что хозяин
озверел и бросился ломать её цветы, но от этого цветов становилось ещё
больше. Изнемогший, он упал… а когда очнулся, ему стало невыносимо
жалко… он сделал из ветки сирени свирель… но это уже другая история.
Цвела сирень, Гефест вместе с Афиной ковали и лепили невиданное и
неслыханное, ни на Олимпе, ни на Земле чудо – первую женщину. Врали
шизонепетки многонадрезные (шу-шу-шу, ши-ши-ши, ши-ши-ши), что
женщину творили по заказу Зевса, чтоб наказать людей за что-то. Ещё не было
не только за что наказывать, ещё (в очередной раз) не было самих людей.
Пандора была первой женщиной… а дальше уже идут перепевы (и я думаю,
перепевы идут, чтоб исказить историю и исказить её в угоду кому-то, в чём я,
конечно, в этой книжке, посвящённой совсем другому, не буду разбираться),
идут перепевы шизонепеток, пустырников и других терниев: «…шу-шу-шу, ши-
43
ши-ши, созданной, – перешёптываются они, – чтоб наказать людей. Лилит тоже
была первой, шу-шу-шу, как бы – это не одна и та же персона? Время видело и
знает, и знает, что сходилась она с сынами божиими, иначе откуда бы взялись
все эти «издревле славные люди»».
«В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как
сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им.
Это были сильные, издревле славные люди»1.
Время знает обо всём, но молчит… может потому, что уже не помнит про
Лилит…
И всё-таки цвела сирень. Сирень цвела, а из кузницы, под самой Этной,
доносился такой грохот, что Эрато и Эвтерпа, у которых были особенно нежные
ушки, и у которых от грохота разболелись головки, сбежали с Олимпа на
Землю. К братьям по крови, к Алоадам сбежали и нажаловались братьям, мол,
де, вот, на Олимпе уже нет никакого покоя, чтоб в тишине сочинять песни и
гимны, потому что этот ненасытно-сексуальный Кронид то мечет громы, то